Журнал «Юность» №05/2021
Шрифт:
Многих ли девушек истерзал князь по уделам? Уж немало. Да вот только не каждая сумела пережить смерть. Зарытая однажды Заборовым, наспех, в собственном огороде, она и вправду побыла до поры в мертвых. Смерть ее была глубоким сном. Он повторялся. Виделось ей, что молния ударила в колокольню и замерла фиолетовой полосой в небе. Кремль полыхал, из него рвались люди. Они тыкали пальцами в свои светящиеся прямоугольники и кричали в них о помощи обожженными ртами. То были московские наемники – управляющие областью и их семьи. Из полыхающих ворот Фроловской башни выехал князь Иван Дмитриевич с приспешниками полюбоваться чужой бедой. В этом месте из раза
Не умерла Ксенька – замерла. Замерло ее сердце, ее дыхание, ее мечты. Только сон остался. Стал ей. Так пролежала она, брошенная в яму без гроба, не отпетая, голая, с мая по октябрь. Летом близ нее разрослась вишня. Пустила корень в ее разинутый, замерший рот. Тот пророс сквозь щеку. Так, наверное, и спала бы, пока не срослась с деревом, но в Покров день две хваткие руки докопались до ее ног, схватили за пятки, уволокли в реку и почем зря разбудили. Корень подрал щеку, как блесна щучью глотку, и первое, что узнала Ксенька в новой жизни, было «боли нет». Второе – жабры, они разошлись над грудью глубокими порезами. «Грудь!» – Ксенька схватила ее и сжала. Что с ней сталось?
– Так бывает, – прохрипела подруга ее детства Катя. – Молоко в Днепр ушло.
– Катя! Живая. – Ксенька и обрадовалась, и испугалась.
И было чему. Она же была там, с соседским мальчишкой, когда Катю срезали с крюка в амбаре, а мальчик еще отворачивался, не потому, что боялся мертвяка, а потому, что не видел прежде голых девиц. «Еще и беременная», – трясла головой попадья, когда родители Кати почти разжалобили священника мольбами. Но жена в случае батюшки – это навсегда, и он отказал. Ксенька сама бросала землю в яму, одинокую, за оградой, и еще ревела по дороге домой, что неотпетой подруге покоя не будет.
– Так жива?! – тряхнула ее Ксенька и переполошила рыб.
– Ну так, – скрипнула Катя и засмеялась железным смехом так, что мелкие пузырьки навернулись на жабрах.
Ксенька уставилась на живот Кати. Он все еще был круглым.
– Ты до сих пор тяжелая?
– Теперь навсегда, – отмахнулась Катя. – Это икра.
– Кать, а мы что, русалки? – Ксеньку пугал собственный незнакомый голос. Он был глухим, а слова тянулись натужно и выходили хриплыми.
– Фараонки. Так правильней.
Только сейчас Ксенька разглядела руки Кати. Они были синюшные и склизкие. Она была вся сизая, как медуза.
– И я туда же, – погладила себя за локти. Кожа была скользкой, будто вымоченной в масле.
Катя понимала, что происходит в душе новенькой. Она не забыла свои первые подводные дни. Тот голод не сравним ни с чем. Оставленная могила дышала холодом в звездную ночь удивленным разинутым ртом. Визг бобра, из-под лопатки которого она выскабливала ногтем розовое легкое, в прожилках, похожее на тучку в молниях. Голод и страх. За ними последует отчаянье. Но прежде был голод.
– Жалко мне тебя, Ксенька. Жалко. Зато и радостно.
Я ведь до тебя одна дорогобужская была.
– А остальные кто ж? – Ксенька свыклась с удивлением, его вытесняло первоочередное желание.
Ее занимала
– Да почти все смолянки.
– И что ж, у них несчастных больше?
– Людей больше, а значит, и несчастных.
Ксенька не дослушала. Она запрокинула голову, высунула язык, оттолкнулась ото дна и стрелой вылетела из воды, ухватив за шею селезня. Грудку его она выгрызла еще до того, как плюхнулась обратно. Теплая птичья кровь заговорила зуд.
– Ты схватываешь на лету, – улыбнулась Катя и обнажила три ряда мелких сточенных зубов.
– Кать? – Они плыли к заводи.
Впечатления вымотали Ксеньку. Их было чересчур после скованного лета в чистилище. Катя уводила подругу в камыши. Там обычно спали сестры. В стороне от течения.
– Кать, а почему хвост не рыбий и ноги на месте?
– Неудобно нужду справлять.
– Нет, ну правда, Кать?
– Не знаю. Сказки все… бывает у тех, кто остается насовсем.
Ксенька повторяла за подругой. Она расчистила дно от камней и ракушек. Огляделась – нет ли раков. Легла и заюлила змеей. Окопалась в иле. Стало теплее. Ксенька заснула первой, и к ее утреннему сожалению сон про исход повторился. Кате не спалось. Она повернулась к мертвой подружке и тихо плакала, вот только слез под водой было не видно.
Ксенька проснулась раньше других девочек. Она огляделась и удивилась тому, где была – на дне. Не понимая как, она дотянулась языком до рыбки, ужалила ее и втянула уже безвольную в пасть. «Ого, сколько нас!» Она изумилась количеству спящих утопленниц и новым зубам, которые проросли и на языке, и даже на рваной щеке. Рана не болела. Не болело ничего. Ксенька прислушалась к себе. Внутри было тихо, как бывает зимой в летнем саду. Сердце не билось, но поднывало. На поверхности полыхала гроза. Но здесь, на дне, было мертвецки спокойно и глухо. Ядра града врезались во взволнованную поверхность заводи, но до девицы не добивали. Таяли. «Так какой же жизни я не получила?» – гадала девочка. Здесь все думали об этом до поры, но потом, кто раньше, кто позже, свыкались, мирились, забывали. «Какой?» Представляла она бегонию, робко выглядывающую из кашпо. Себя на лавочке, с серебряной нитью в волосах. Соседского мальчика с оттянутой в подоле рубашкой, полной ягод. И русалку, не настоящую, а деревянную, в изразце окошка ее кухни, по ту сторону которого тепло и пахнет чаем. «Как же она так запросто соблазнилась? Как глупо дала себя погубить».
– Так ведь нет моей вины. – Ксенька разглядывала несчастных, искалеченных соседок. – Один он и виноват.
Катя проснулась следом и развела перепончатыми ладонями полог из водорослей.
– Свыклась? – добродушно спросила она новенькую.
– Катя, а что теперь делать?
– Ничего. Есть и ждать.
– Чего ждать?
– Светопреставления. И милости. В конце дней всех простят. Всех, кто человечьей жизни не забирал.
Ксенька привстала, опершись на локти. Вокруг нее поднялся песок.
– А за что меня прощать, Катя? Я в чем виновата? – Негодование, обида, гнев, все разом взыграло в девочке. – А твоя вина? Что ты такого сделала? Катя молчала. Дно расшевелилось. Прочие покойницы сползались на шум. Удивленные рыбки одна за другой исчезали в их кривых ртах.
– Правда тебя боярин обрюхатил? На торге болтали, что не по твоей воле. – Ксенька не унималась.
Остальным было любопытно. Они таращились серыми глазами и, как рыбы, подрагивали от любого покачивания кувшинок. Давно так живо не было в пруду.