Журналист: Назад в СССР
Шрифт:
А ему сзади референт тихо шепчет:
— Леонид Ильич, это не буквы, это кольца олимпийские!!
Потом состоялся торжественный вынос на стадион олимпийского флага, показательные полеты над публикой стаек белоснежных голубей, и наконец, бегун красиво и величаво вынес на поле священный огонь, по традиции зажженный аж в Греции. А разжег пламя в стадионной чаще уже другой спортсмен, олимпийский чемпион 1972 года Сергей Белов. Как мне помнится, впервые в XX веке олимпийский огонь зажег баскетболист. Я знал, что «игрок последних секунд» Белов впоследствии станет первым иностранцем, которого американцы примут в свой почетный Зал славы баскетбола. Много
Один мой старший коллега, тележурналист, стажировавшийся тем летом в Москве, рассказывал мне, что этот «экран» на Восточной трибуне был образован из четырех с половиной тысяч специально подготовленных зрителей. «Всем заранее выдали специальные наборы одежды — цветные шапочки, манишки… А еще рисованные панно для создания масштабных узоров на трибунах и пучки разноцветных флажков. Когда всё это меняли, сменялись и рисунки. Сменами командовали специальные дирижеры, репетировали долго. Но там сидели в основном солдаты, их специально пригоняли. А они привыкли выполнять команды. Да что там солдаты — у нас тогда все выполняли команды: что партия скажет, то и делали…»
Еще мне рассказывали коллеги, непосредственные участники этих событий, что бойкот со стороны ведущих капстран больно ударил по технической стороне телетрансляции Московской Олимпиады, и прежде всего, по ее обеспечению специальной аппаратурой. Вообразите сами: чтобы вести бесперебойные трансляции всех олимпийских соревнований в СССР сразу из нескольких городов страны наши выстроили в Останкино целый олимпийский телерадиокомплекс. А это 21 телестудия, 72 радиостудиии и аж 62 комментаторские кабины! И на тебе…
А ведь всесильные чиновники, ведавшие обслуживанием Игр, всерьез надеялись получить для страны новейшее по тем временам зарубежное телеоборудование. По слухам, делавшим в кругу журналистов эти тайны секретами Полишинеля, речь шла о тридцати миллионах долларов — именно на эту сумму в виде аппаратуры должна была раскошелиться компания, получившая эксклюзив на телепередачи Игр из Москвы практически на всю планету.
Но бойкот сломал все. В итоге американская или японская техника превратилась в телестудии из литовского Шауляя, телекамеры поставил Господин Великий Новгород, «видики» везли аж из Новосибирска с тамошнего «Точмаша»… Разве что звук обеспечили венгры, знакомые в те годы советскому зрителю по их усилительно-акустическому комплексу «Биг» — заветной мечте каждого советского ВИА, причем не только самодеятельного.
Думаете, этого хватило? Ничуть. В итоге все равно кучу телевизионного оборудования пришлось закупать у иностранных фирм, а те уж постарались содрать с СССР за него три шкуры.
Я прекрасно помнил, как у нашего городского, а следовательно и областного телевидения, на все дни Московской Олимпиады для прямых трансляций соревнований из всех «олимпийских» городов, вплоть до регаты в эстонском Таллине, «экспроприировали» единственную имевшуюся у нас ПТС — передвижную телевизионную станцию. И местные новости вплоть до середины августа сразу стали блеклыми, скучными, потеряв в динамике и превратившись в сплошные выступления на экране «говорящих голов».
Не случайно один мой приятель, ставший фактически моим гидом и проводником Вергилием по всем кругам телевизионного «ада» в пору моей работы для ТВ, поучал меня:
— На стадионе в Лужниках на открытии Олимпиады сидело без малого сто тысяч зрителей. Это невероятно много в масштабах Москвы. А применительно ко всей планете Земля? То-то и оно! Олимпиаду смотрели миллионы,
Таким образом, мой воскресный вечер превратился в вечер воспоминаний. И чем больше я думал об этом, тем отчетливее понимал, что и завтрашнее утро, как я ни надеялся на это, вряд ли принесет мне пробуждение и возвращение в мир моей первоначальной реальности с его пенсионерским бюджетом и неизменными семью таблетками по утрам под стакан отвратительно тёплой кипячёной воды.
Увлеченный собственным необычным бытием и существованием в новом, молодом теле, я в те минуты совсем не думал, что ожидает страну уже завтра. Скоропостижно скончается кумир, наверное, всех поколений советских людей Джо Дассен, и сотни меломанов по всей стране выставят в открытые окна свои проигрыватели и магнитофоны, из динамиков которых будут литься светлые, сладкие и сентиментальные звуки «Индейского лета, 'Люксембургского сада», и будет насвистывать мелодию, ставшую в одночасье бессмертной, герой песни «Салют». О его смерти напишет даже главная партийная газета страны «Правда». А потом наступит 25 июля, черный день в жизни поклонников Владимира Высоцкого, число которых в Советском Союзе исчислялось миллионами. На сей раз официальные газеты будут молчать о смерти народного кумира, но все равно прощаться с великим советским шансонье к Театру на Таганке придут сто тысяч человек, и это — в олимпийской Москве, изрядно опустевшей накануне Игр стараниями городских властей и всесильного КГБ.
Так я сидел, откинувшись на диване, пялился в телевизор и думал о завтрашнем утре. Мысль о том, что я увижусь со своей настоящей мамой, неважно в каком обличье, теперь, с каждой минутой, казалась мне все абсурднее и глупее. В самом деле, как она меня отыщет, с какой целью и чего ради? Она что, незаметно следила за мной после нашей первой и неявной встречи в парке? Да чушь собачья…
Нет, надо взять себя в руки и спокойно ожидать завтрашнего утра. Оно, как ни крути, мудренее нынешнего вечера, это уж точно. Телевизор я не выключал, только выкрутил ручку громкости на еле различимый ухом уровень звука и улегся спать. Под монотонный бубнеж оптимистических новостей из уст чопорных дикторов программы «Время» я и уснул.
Оказалось, что давешний сон никуда не ушёл, а просто поджидал меня, как бандит с кривым ножом поджидает богатого прохожего, ежедневный маршрут которого им уже изучен до мелочей. Не хватало только титра «Вторая серия».
Я вновь почувствовал кожей наплыв чего-то опасного, пахнувшего на меня смертельным холодом. И вновь в стене купола, как и в предыдущем моем сновидении, что-то стало открываться, и оттуда все сильнее и интенсивнее тянуло чем-то невидимым, но ужасным, какой-то неминуемой бедой. Так что даже меня, стороннего, казалось бы, наблюдателя, снова, как и в прошлую ночь, буквально бросило в холодный пот.
Я, будучи в этом сне лишь невидимым наблюдателем со стороны, по-прежнему находился в своей комнате. Поэтому я вытер лицо жестким махровым полотенцем, разом осушил стакан воды из стеклянного кувшина на прикроватной тумбочке и вновь уставился в пространство сновидения.
Самым страшным во всей этой сцене мне казалось то, что оба геолога, мужчина и женщина, словно не видели того, что сбоку от них в куполе открывается отверстие. Они по-прежнему, словно сомнамбулы, метр за метром ощупывали поверхность гигантского купола. Я замер, со страхом ожидая, что вот сейчас из отверстия в этом холме вылезет нечто такое, чего и представить невозможно.