Журналист: Назад в СССР
Шрифт:
— Какого фига вы ко мне привязались? На что я вам сдался?
Качок немного помолчал, после чего ответил совершенно равнодушным тоном:
— А это не ко мне вопрос, Якушев. Это всё мой босс, ему ты зачем-то сдался.
— А ему зачем? И кто он такой?
— Кто такой — даже я не знаю. Но платит хорошо и исправно. Мне этого достаточно. Меньше знаешь — дольше живешь, Якушев.
— А тебе, значит, все равно, от кого и за что деньги брать?
Я даже не пытался скрыть своего презрения.
— А-а-а-бсолютно… — ответил он, будто зевнул. И еще посмотрел на меня
— Значит, если я тебе буду платить, ты и за ним будешь следить, за этим твоим… боссом?
Качок даже осклабился при этих моих словах, хитро и гадостно. А затем глянул на меня с выражением явного превосходства.
— У тебя таких денег нет, чепушила… Нет и никогда не будет, ясно?
Эх, двинуть бы ему сейчас в эту его мерзкую улыбочку. И лучше всего — с ноги!
— А все-таки, что ему от меня надо, этому твоему боссу? Уж коли сегодня такая ночь… вопросов и ответов.
К моему удивлению качок не разозлился, а просто пожал плечами.
— Какая-то штука ему нужна. И ты?
— Что за штукенция?
— Он мне не говорит. Но, как я мыслю…
При этой его фразе я еле удержался, чтобы не прыснуть со смеху. Тоже мне мыслитель нашелся… Спиноза!
Качок подозрительно глянул на меня, будто снова прочитал мои мысли. В ответ я состроил самую равнодушную и безмятежную физиономию, на какую только был способен. Не хватало получить от него по морде еще и во сне!
— В общем, она ему не одна нужна. А вместе с тобой.
Ишь ты…
Тут было о чем призадуматься. В другое время я бы, пожалуй, так и сделал, но сейчас время этого качка в моем сне явно поджимало — он опять небрежно глянул на часы.
— Ты у этой штуки что-то типа ключика. А эта штука, значицца, типа заводных часов. С кукушкой.
Он усмехнулся.
— А, может, и бомба, с часовым механизмом.
Качок коротко заржал, как молодой жеребец, и вдруг, прямо на моих глазах мгновенно переместился из центра комнаты, где он только что стоял возле моей кровати, прямо в раскрытый дверной проем.
— Ну, бывай, — сказал он, уже стоя на пороге моего фанерного убежища. — Скоро встретимся, Якушев. Можешь себе храпеть и дальше. Тебе от меня все равно не уйти. Чепуши-и-ила…
Он вновь мерзко заржал, повернулся, шагнул в теплую летнюю ночь и растворился в темноте. А я остался сидеть, как громом пораженный.
Не знаю, сколько прошло времени, потому что я уже сбился со счета, сколько раз я задремывал, и сколько — просыпался. Наконец я почувствовал, что уже не могу точно сказать себе, видел ли я этого качка во сне, или же он заявлялся сюда наяву. Вот уж поистине, по ночам все чувства обманчивы, и разум в эту пору так и норовит сыграть с нами какую-нибудь злую шутку.
Иногда мне казалось, что под окнами кто-то ходит, шумно дыша и сопя при этом; иногда в комнатке раздался отчетливый звук, будто рядом со мной шевелит крыльями и чистит перья какая-то крупная птица. Эта ночь тянулась бесконечно, а ведь еще поют, что в июле она длится только шесть часов!
И с каждым часом во мне все сильнее зрела решимость все изменить раз и навсегда. Или хотя бы рискнуть,
Дело кончилось тем, что я выбрался из этого домика, почувствовав, как он стремительно мне опостылел. Потянулся, размял косточки, затем подошел к обрыву и долго смотрел на реку, равнодушно несущую передо мной свои медленные воды в эту последнюю ночь июля. М-да, такого лета, дорогой товарищ Якушев, у тебя в жизни еще не бывало…
Нужно было уже решаться. Я нащупал в кармане джинсов коробочку с подарком Ольги Антоновны и попытался отмести последние сомнения.
Знаешь, сказал я себе, всю свою сознательную жизнь ты, дорого мой Саша, руководствуешься одной простой, но мудрой истиной: если что-то работает не так, как тебе хотелось, это еще не значит, что оно не работает. Быть может. оно просто работает как-то по-другому? Ведь что-то перенесло тебя в один не очень-то прекрасный день сюда, в восьмидесятый год. А если не этот камень, то что тогда, ты знаешь?
Ни черта ты не знаешь, дорогой мой Сашенька свет Николаевич.
Попробуй тогда, чем черт не шутит. Других вариантов ведь у тебя нет, так?
Других вариантов у меня не было. Поэтому я вынул из кармана заветную коробочку. Вернулся к дому и уселся на узкую трухлявую лавочку, одну из немногих, что уцелела перед дачными домиками в этом социалистическом лагере спорта и оздоровления.
От этой метафоры, насчет социалистического лагеря, я сам себе усмехнулся: неплохо сказано, есть еще у меня журналистский порох в пороховницах, и талант не пропьешь. Наверное, если бы я стоял на эшафоте и слушал, как глашатай зачитывает мне смертный приговор, я и там бы морщился от неправильно выстроенных фраз и лютого канцеляризма в формулировках моей вины. И это — всё тот же вечный огонь журналиста, который всегда горит в моей душе профессионала до мозга костей.
Подумав об этом, я поскорее сплюнул в траву. Не приведи господь, сбудется еще, пока этот чертов камень со мной. Ведь приперся же качок ко мне в сон отвечать на мой вопрос, верно?
Затем я открыл коробочку и осторожн взял камень в левую руку. Так Ольга Антоновна говорила, что надо именно в левую. Может, это как-то с сердцем связано? Хотя с другой стороны, старый лекарь-бурят, который однажды лечил мне зубную боль иглоукалыванием внутри ушей, утверждал, что в человеке лучше работают противоположные стороны. И больной зуб на правой стороне моей многострадальной челюсти он, помнится, вылечил, покалывая какие-то одному ему известные нервные точки именно в моем левом ухе.
Стоп!
Твои мысли начинают цепляться друг за друга, как ноги приговоренного к смерти за каждый камушек по дороге на эшафот.
Я снова ожесточенно сплюнул.
Да что это в самом деле? Вот ведь прицепился навязчивый образ! Немедленно выкини из головы все эти казни, приговоры и эшафоты, и делай, что должен делать.
Ладно, решительно сказал я себе, поудобнее устраиваясь на скамейке. В дом мне возвращаться почему-то совсем не хотелось, лучше уж все сделать тут, на свежем, как говорится, воздухе.