Журналист
Шрифт:
— Здорово, Фикрет! — сказал Шварц, останавливаясь посреди узкой комнаты, изначально служившей, видимо, неким подобием гостиной. — Ну и зарос же ты говном, братец… У тебя тут скоро холера заведется…
— Вай! — воскликнул Гусейнов, настолько растерявшись, что даже не вынул руку из трусов. — Ты кто?
— Хуй в пальто, — вежливо ответил ему Вихренко, безрезультатно выискивая место, где бы присесть: везде валялись какие-то носки, штаны, кальсоны и полотенца. — Глаза разуй, не узнаешь, что ли?
— Сережа? Какие люди!… — Лицо Фикрета расплылось в улыбке, он соскочил с кровати и, вынув наконец руку из семейников, попытался протянуть ее Шварцу. Вихренко пожимать ее не стал; брезгливо сморщив нос, он обернулся к Обнорскому и покачал головой:
— Вот за что я черножопых не люблю — они сначала яйца чешут, а потом той же рукой с тобой поздороваться хотят…
Улыбка на лице Гусейнова начала угасать, он с тревогой переводил взгляд с Андрея на Шварца и нервно одергивал трусы.
— Вот что, красавец, у нас к тебе дело небольшое. Референт наш, Пал Сергеич, просил передать тебе кое-что…
— Мне? — удивленно спросил Фикрет.
— Тебе, дорогой, тебе…
— А что хотел?
Вместо ответа Шварц коротко ударил
— Ты что делаешь, би-илять?!
Вихренко, почти не привстав со стула, пнул Гусейнова ногой, и тот снова упал на пол, бормоча что-то по-азербайджански.
— Так вот, дорогой. Во-первых, я тебе не блядь, еще раз вякнешь что-нибудь подобное — уши оторву и в жопу тебе засуну. А во-вторых, ты чужие деньги не возвращаешь, а это нехорошо. Ты их нам отдай — и живи спокойно, чеши себе яйца дальше. Баги?
— Какие деньги? — У Фикрета, казалось, разом прошла вся боль, и он подскочил с пола, как мячик. — Нет, какие деньги, а?…
— Те, что ты подполковнику Старостину задолжал, ублюдок. Три тонны баксов. Память отшибло, ара ты наш?
— Какой такой Старостин-Маростин? — заблажил Гусейнов, тараща глаза и брызгая слюнями. — Это неправда, клянусь! Какие деньги?!
Шварц вздохнул и, встав, толкнул Фикрета на кровать.
— Значит, так. Слушай меня внимательно, козел. Сейчас мы в твоем свинарнике сделаем шмон — дай бог, чтобы деньги нашлись. Если нет — через неделю тебя в Ливии уже не будет. Но до своего Азербайджана ты не доедешь, это я тебе обещаю. В Шереметьеве тебя встретят. Дурашка, у тебя же счет валютный во Внешэкономбанке лежит, ты же туда в жизни не попадешь… Ильяса помнишь?… Ну вот, молодец, помнишь… А у него на Чкаловской [56] все схвачено-взлохмачено. Так что, черножопик, деньги ты все равно отдашь, только если придется в Москве людей напрягать — это будет уже не три тонны, а намного больше. Уловил, ыфиш кырд? [57] Гусейнов молча смотрел на Вихренко, выкатив глаза, и тяжело дышал.
56
На улице Чкалова в Москве располагался офис Внешэкономбанка СССР, где осуществлялись выплаты денег с личных валютных счетов граждан. Для того, чтобы попасть в этот офис, людям приходилось отстаивать очереди неделями. Правда, существовала возможность попасть туда и без очереди, но для этого нужно было заплатить. Уже в 1989 году ситуацию вокруг банка контролировали некие молодые люди, в которых без труда по выправке угадывались офицеры — бывшие или действующие.
57
Грязная обезьяна (арабск.)
— Тупой, — констатировал Шварц и обернулся к Обнорскому. — Ладно, Андрюха, давай начинать. Ты пойдешь по правой стене, я — по левой. Жаль, что резиновых перчаток не захватили, кто же знал, что в таком гадюшнике рыться придется…
Не обращая внимания на Фикрета, как если бы его вовсе не было в комнате, ребята хотели было приступить к обыску, но тут Гусейнов резво соскочил с кровати и, что-то бормоча, полез в одежный шкаф, скрывшись в нем почти целиком — снаружи осталась только обтянутая трусами задница. В шкафу Фикрет ковырялся минут пять, время от времени смешно чихая от пыли. Наконец он вылез из шкафа, сжимая в руке пухлую пачку зеленых купюр разного достоинства.
— Я отдам, — с трагическими нотками в голосе сказал азербайджанец. — Но это дикая ошибка.
— Бывает, — равнодушно ответил Шварц, вынимая из его руки пачку долларов и начиная ее пересчитывать. Долларов оказалось две тысячи восемьсот двадцать, и Фикрету пришлось снова залезать в шкаф, подрыгивая жирными ляжками…
— Ну вот и умница, — сказал Вихренко, убирая наконец искомую сумму в карман. — Я тэбэ пачти лублу. Такой попка — вай-вах!
Сергей двинулся к выходу, но потом обернулся и добавил:
— Да, вот еще что… У вас тут чай, говорят, дешевый… Ты пришли Пал Сергеичу коробку цейлонского… И живи дальше — тихо и честно. И все у тебя будет хорошо.
— Какой дешевый?! — заблажил было снова Фикрет, но Шварц взглянул на него холодно, и азербайджанец утих.
— Для тебя, Фикрет Пидераеович — он дешевый… Ты вообще дешево отделался, сучара. Помни мою доброту. Мою и Пал Сергеича. Пошли, Андрюха.
Обнорский, который за это время «дойки» Гусейнова не произнес ни слова, кашлянул и мотнул головой.
— Ты, Серега, иди к машине, а я еще парой слов наедине с этим урюком перекинусь. Мне с него еще кой-что получить надо — человек один хороший попросил. Я быстренько…
Шварц недоуменно вскинул брови, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и молча вышел из трейлера. Андрей выглянул в окно — Сергей широкими шагами двигался к воротам советского городка. Обнорский задернул занавеску и обернулся к Гусейнову, мрачно сидевшему на кровати:
— У меня к тебе, мил человек, еще один привет имеется. Фикрет нервно заерзал на кровати и злобно сверкнул черными глазками. — Какой еще привет? Нет денег больше, клянусь! Последние отдал… Андрей достал сигарету, закурил, стряхивая пепел прямо на пол, и долго ничего не говорил. Потом он подошел к Гусейнову поближе и заглянул ему в глаза: — От Ильи Новоселова тебе привет. Помнишь такого? А про то, как бабами нашими торговал, не забыл еще? У Фикрета почти до брюха отвисла нижняя челюсть, и он затрясся на кровати, как студень на тарелке. Наконец, когда к нему вернулась способность говорить, Гусейнов, заикаясь, спросил: — Сколько ты хочешь? — Это мы потом обсудим, — угрюмо ответил Обнорский. — А сначала давай поговорим, дорогой… Фикрет Гусейнов отвечал на его вопросы эмоционально, воздевал руки к нему, клялся, бегал по своей загаженной комнате… У него хватило ума не особенно юлить и врать, он не отказывался от того, что торговал офицерскими женами, но напирал на то, что «они сами хотели, да… честью клянусь!». Что же касается Новоселова — да, был у Фикрета с Ильей разговор. Тяжелый разговор, нервный. Илья потребовал, чтобы ноги Гусейнова в Триполи больше не было, и Фикрет на следующий же день побежал к Петрову договариваться о переводе. Из группы в Азизии как раз за неделю до этого уехал в Союз переводчик, поэтому приказ на перевод Гусейнова был готов уже через два дня. Фикрет хотел было зайти к Илье и доложить о «сроках убытая» — так велел Новоселов, — но не сумел сделать это вечером того же дня, когда был написан приказ, а на следующее утро Илью нашли мертвым. Фикрет от этого сам перепугался до полусмерти и молился только об одном — чтобы служебное расследование, начатое по факту самоубийства Новоселова, не вывело каким-то боком на него и его «девочек». Уехав в Азизию, Гусейнов ни разу больше не появился в Триполи. А почему Илья вдруг решил отравиться — Аллах свидетель, он, Фикрет, не знает и к этому никакого отношения не имеет, в чем клянется собственной честью и здоровьем детей и родителей… Обнорский молчал и смотрел в стену невидящим взглядом. То, что говорил этот подонок, походило на правду. У Андрея с самого начала были сомнения относительно того, что история с разъездным борделем господина Гусейнова имела какое-то реальное отношение к самоубийству Ильи. Фикрет, этот жирный пингвин, никогда бы с Ильей не справился и уж тем более не смог бы вынудить его на самоубийство. Получалось, что почти два месяца Обнорский «тянул пустышку», отрабатывая ложный след. Но если не Фикрет, то кто тогда? Мужья разъездных «девочек»? Вряд ли — они были такими же трусливыми тварями, как Гусейнов и Рябов. Узнав, что лавочка закрылась, сидели на жопе ровно и тряслись, ожидая скандала и высылки… Что они могли сделать Илье? Да ровным счетом ничего… Но если не они — тогда кто же? Кто? — Подожди-ка. — Неожиданно Андрею пришел в голову один вопрос, и он прервал стенания и клятвы Гусейнова: — А почему ты не смог зайти к Илье вечером того же дня, когда был готов приказ о твоем переводе в Азизию? — А?… Слушай, я хотел, да, но к нему люди пришли — неудобно было… — всплеснул руками азербайджанец. Обнорский вдруг почувствовал необъяснимую тревогу, странным образом сочетавшуюся с ощущением злой радости, — наверное, нечто подобное испытывает гончая, наконец-то взявшая правильный след. — Какие еще люди? А ну-ка сядь и расскажи толком… Фикрет послушно сел на кровать, положив руки на колени, а живот на ляжки, и начал путано объяснять. Он действительно хотел зайти к Новоселову в тот же самый день, когда был готов приказ, отчитаться перед Ильей, чтобы он не сомневался в его, Гусейнова, честности и глубокой порядочности. Зайти к Новоселову Фикрет на всякий случай решил попозже, чтобы разные лишние глаза не видели, как он заходит в квартиру Ильи, — мало ли что… Увидит кто-то, что Гусейнов к Новоселову ходил, начнет думать: «Зачем ходил? Почему ходил?» Все вокруг друг другу завидуют, все про всех знать хотят… В общем, из своей квартиры Фикрет вышел лишь около половины двенадцатого ночи и пошел через двор к парадной дома, в котором жил Новоселов. Гусейнов уже почти дошел до парадной Ильи, как вдруг почувствовал, что «очень разволновался и курить хочу, да…». Фикрет присел на лавочку у кинобудки и начал шарить по карманам сигареты. И в этот момент в парадную зашли двое мужчин — Гусейнов даже не понял, откуда они появились, наверное, от центрального въезда в городок шли… Поняв, что его опередили, Фикрет долго сидел на скамеечке и курил, ожидая, пока гости Ильи уйдут. Но они все не уходили, и Гусейнову очень захотелось кушать. А когда он вернулся домой и покушал, то ему захотелось спать… Фикрет решил, что доложится Илье на следующий день, но на следующий день Новоселов умер… — Постой, — остановил азербайджанца Андрей. — А с чего ты решил, что эти гости к Илье приходили? Там же в парадной — восемь квартир. По две на каждом этаже… Фикрет цокнул языком и объяснил, что на четвертом этаже две квартиры были в аварийном состоянии и в них никто не жил уже около полугода — там вышла из строя сразу вся сантехника, проводка и протекала крыша. Из двух квартир на третьем этаже обе семьи были в отпуске в Союзе. На втором этаже жили семьи, в которых были маленькие дети, и к ним так поздно никто не приходил. Оставались только две квартиры на первом… Через минуту после того, как мужчины зашли в парадную, в окне гостиной в квартире Ильи зажегся свет. Значит, пришли к нему, а с кем-то сталкиваться Фикрет не хотел по уже изложенным выше причинам. — Ишь ты, — усмехнулся Обнорский. — Просто Шерлок Холмс… А кто же зашел к Илье? Ты их рассмотрел? Узнал их, я спрашиваю?! Одного из двух зашедших к Новоселову мужчин Гусейнов видел впервые, хотя он явно был русским. (Над входом в парадную горела лампочка, так что лица гостей можно было рассмотреть.) А вот второго человека Фикрет знал очень хорошо, вторым был Кирилл Выродин — переводчик из группы ВВС… Андрею показалось, что он ослышался. — Ты ничего не путаешь? Кирилл?! Гусейнов даже обиделся: — Почему путаю? Что я — Кирилла не знаю? Я еще и потому подумал, что эти двое к Новоселову идут, что Выродин с ним вместе работал… Обнорский достал новую сигарету, щелкнул зажигалкой и, глубоко затянувшись, закрыл глаза. Выродин. Значит, Кирилл был у Ильи буквально за несколько часов до его смерти… Зачем он приходил? Кто с ним был? Почему Киря ни разу не сказал, что, возможно, был последним, кто видел Новоселова живым? Почему Выродин и его спутник приходили к Илье так поздно? Может быть, они, как и Фикрет, не хотели, чтобы их кто-нибудь увидел? Вопросы обрушились на Андрея словно горная лавина, вызванная одним-единственным камешком. Их было слишком много, чтобы пытаться сразу ответить на них. Нужно было обдумать все в более спокойной обстановке. Андрей открыл глаза, бросил окурок на пол и раздавил его каблуком. Потом тяжело посмотрел на Гусейнова и спросил:
— Ты кому-нибудь еще про этих гостей рассказывал?
— Нет, — затряс головой Фикрет. — Честью клянусь.
Обнорского вдруг затопила волна страшной злобы, и азербайджанец, увидев, как исказилось его лицо, отскочил в угол. Андрей сжал зубы и, сделав над собой усилие, сказал почти спокойно:
— Если ты, мразь, еще раз что-нибудь про честь скажешь — я тебя инвалидом сделаю… Магнитофон у тебя есть, паскуда? Магнитофон, спрашиваю, есть?!!
Гусейнов мигом вытащил из-под кровати коробку с двухкассетным магнитофоном и, сдув с нее пыль, протянул Обнорскому.