Зима в Мадриде
Шрифт:
Барбара силилась подобрать слова.
– Вам, наверное, было очень холодно, – заметила она.
– Да. По всему Лондону стоят статуи в мурашках.
Дверь с грохотом распахнулась, и в бар ввалилась большая компания милиционеров в рабочих комбинезонах, среди них были и девушки из женского батальона. Они столпились у бара, кричали и толкались. Берни посерьезнел:
– Новобранцы. Завтра поедут на фронт. Не хотите пойти в другое место? Можем заглянуть в кафе «Хихон». Вдруг застанем там Хемингуэя.
– Оно не рядом с телефонной станцией, которую обстреливают националисты?
– «Хихону» опасность не грозит, кафе немного в стороне.
Женщина из милиции не старше восемнадцати подошла и одной рукой обняла Берни:
– !Compadre! !Salud!
Она прижала его к себе крепче и что-то прокричала своим товарищам по-испански, те засмеялись и отозвались громкими возгласами. Барбара ничего не поняла, но Берни покраснел.
– Нам нужно идти, – извиняющимся тоном произнес он.
Женщина насупилась. Здоровой рукой Берни взял за руку Барбару и повел ее сквозь толпу.
Снаружи, на Пуэрта-дель-Соль, он не отпустил ее. Сердце Барбары забилось чаще. Осеннее солнце озаряло красноватым закатным светом плакаты с портретами Ленина и Сталина. По площади с дребезгом проезжали трамваи.
– Вы поняли, что они говорили? – спросил Берни.
– Нет. Мой испанский пока не столь хорош.
– Может, это и к лучшему. Милиционеры довольно раскованны. – Он стыдливо хохотнул. – Как вы справляетесь с работой, если не знаете языка?
– О, у нас есть переводчики. И я постепенно учу испанский. Наша контора напоминает Вавилонскую башню. В основном работают французы и швейцарцы. Я говорю по-французски.
Они свернули на улицу Монтеро. Нищий калека протянул к ним руку из дверной ниши.
– Por solidaridad, – сказал он.
Берни дал ему монету в десять сантимов:
– Ради солидарности. – Он мрачно усмехнулся. – Это вместо «ради любви Господней». Когда мы победим, нищих больше не будет. Как и священников.
Они вышли на Гран-Виа, и вдруг над головой раздался громкий рокот. Люди замерли, стали смотреть вверх. Кто-то бросился бежать.
– Не поискать ли нам бомбоубежище? – спросила Барбара, нервно оглядевшись.
– Все в порядке, это самолет-разведчик. Пошли.
Кафе «Хихон», до войны логово богемных радикалов, было оформлено по новой моде, с мебелью и прочим в стиле ар-деко. Все стены в зеркалах. В баре полно офицеров.
– Хемингуэя нет, – с улыбкой сказала Барбара.
– Ничего. Что вы будете?
Она попросила белого вина и села за столик. Берни направился к стойке, а Барбара стала переставлять стул по кругу в поисках места, где бы не было зеркал, но они висели повсюду. Она ненавидела смотреть на свое отражение. Берни вернулся с двумя бокалами на подносе, который держал здоровой рукой:
– Вот, возьмите.
– Да, спасибо.
– Вы в порядке?
– Да. – Она завозилась с очками. – Просто я не люблю зеркала.
– Почему же?
Барбара отвернулась:
– Не люблю, и все. Вы поклонник Хемингуэя?
– Вообще-то, нет. Вы много читаете?
– Да, вечерами у меня есть время. Я тоже не большая любительница Хемингуэя. Мне кажется, он обожает войну. А я ненавижу ее.
Барбара подняла взгляд, размышляя, не слишком ли она горячится, однако Берни ободряюще улыбнулся и предложил ей сигарету.
– Работникам Красного Креста последние два года приходилось туго. Сперва Абиссиния, теперь это.
– Война не закончится, пока с фашизмом не будет покончено.
– Пока Мадрид не станет его могилой?
– Да.
– Других могил тоже прибавится.
– От истории не убежишь, – процитировал Берни Линкольна.
– Вы коммунист? – вдруг спросила Барбара.
Он улыбнулся и поднял бокал:
– Из центрального лондонского отделения. – Глаза его озорно сияли. – Вы в шоке?
– Я здесь два месяца, меня уже ничем не удивить, – рассмеялась Барбара.
Через два дня они пошли на прогулку в парк Ретиро. Над воротами висел транспарант с лозунгом: «NO PASAR'AN». Борьба становилась все более ожесточенной. Войска Франко прорвались к университету на севере города, но были там остановлены. Прибывало все больше оружия из России, Барбара видела колонну танков на Гран-Виа, их гусеницы вырывали камни из мостовой, люди приветствовали танкистов радостными криками. В темное время суток улицы не освещали, чтобы затруднить работу ночным бомбардировщикам, но над Каса-де-Кампо постоянно появлялись белые вспышки – работала артиллерия, слышался грохот канонады, будто беспрерывно гремел гром.
– Мне всегда была ненавистна сама идея войны, с раннего детства, – сказала Барбара Берни. – Мой дядя погиб на Сомме.
– Мой отец тоже был там и с тех пор сильно изменился.
– В детстве я не раз встречалась с людьми, которые, понимаете, прошли через это. С виду они были вроде бы совершенно нормальными, но на них лежал какой-то отпечаток.
Берни склонил голову набок:
– Не слишком ли много мрачных мыслей занимало маленькую девочку?
– О, я всегда любила поразмышлять. – И Барбара вновь горько усмехнулась, иронизируя над собой. – Я много времени проводила одна.
– Вы, как и я, единственный ребенок в семье?
– Нет, у меня есть сестра, она на четыре года старше, замужем, тихо-мирно живет в Бирмингеме.
– У вас сохранился легкий акцент.
– О боже, не надо об этом!
– Это мило, – сказал он, подражая ее произношению. – Мои родители – лондонцы из рабочей среды. Трудно быть единственным ребенком в семье. От меня многого ждали, особенно после того, как я получил стипендию на учебу в Руквуде.
– От меня никто ничего не ждал.