Зимние солдаты
Шрифт:
Вы представляете, в какое состояние пришел Берия…
– Это было в сорок шестом году?
– Да, это было в сорок шестом году. Тогда последовал разгром Главкислорода и всего на свете; Петра Леонидовича сняли со всего, что только можно было.
– Собственно говоря, почему?
– Началось это потому, что он входил в Атомный центр, которым руководили Берия и Курчатов.
Петр Леонидович всегда считал, что Курчатов совершенно изумительный человек. Он умел разговаривать с нашим правительством. Он умел не только разговаривать, но умел себя поставить с ними. Но он и умер очень рано. Он понимал все, что делается. У него были великолепные ученые – такие, как Харитон, Зельдович, вся эта компания атомщиков совершенно великолепная. Но самое главное, что Курчатов
– Собственно говоря, Петр Леонидович тоже был мастером…
– Но он не мог пойти на некоторые компромиссы со своей совестью. Начисто не мог.
– Анна Алексеевна, я всегда хотел спросить: это произошло потому, что Петр Леонидович пересилил себя, или он был настолько широк по восприятию, что даже в каждом злодее находил что-то человеческое?
– Нет, в злодеях он не находил ничего. В Берии он ничего не находил.
– Берия – абсолютный злодей?
– И Сталин тоже. Петр Леонидович был очень мудрый человек. Он всегда хотел, чтобы наши «старшие товарищи» что-то знали, что-то понимали, вот почему у него такая громадная переписка со Сталиным – пятьдесят писем, очень вежливые, очень тактичные, даже льстивые. Потому что по-другому он не мог заставить такого человека читать эти письма. Он должен был заставить его не только получать их, но читать. И оказалось, что Сталин читал не только все письма, которые он получал. Однажды Маленков сказал Петру Леонидовичу: «Пишите Сталину, он читает все письма, которые вы ему пишете, и все письма, которые вы пишете мне». Поэтому, как я говорила, Петру Леонидовичу приходилось гладить его всегда по шерстке. Когда вы имеете дело с тигром, диким зверем, то надо гладить его по шерстке. И он его гладил по шерстке, он ему льстил, и совершенно правильно, потому что Петр Леонидович хотел, чтобы тот прочел, и тот читал его письма – вот что самое удивительное. Принесло ли это пользу кому-нибудь, я не знаю. Во всяком случае, Петр Леонидович считал своим долгом довести до сознания наших «старших товарищей» то, что хотел: положение дел в нашей науке, положение наших ученых…
– Петр Леонидович хлопнул дверью, чтобы вообще не участвовать в создании атомной бомбы?
– Нет-нет. Он хлопнул дверью, потому что не мог работать с Берией… Он не мог работать под стражей, это для него было исключено. Одна из первых вещей, которые он потребовал, – чтобы все арестованные физики были возвращены. Но оказалось, что их не так уж много. Очень многие погибли. К сожалению, нет этого письма, это только с моих слов. Может быть, он даже не писал его, а только говорил Берии насчет этого. Он так хотел работать. А когда бедный Арцимович рассказывал, в каком положении они иногда были, когда работали, – страшно подумать! Недаром все они, кроме Харитона, так рано умерли.
– Предпочитали молчать не только из-за подписки, подчас даже было неудобно говорить о том, что они видели?
– Это просто тяжело. Это страшный груз, который лежит на человеке. Это очень тяжело. Очень. И то, что Харитон наконец смог что-то выговорить, – это большое счастье. Харитон очень хороший человек. Но он вполне предан своей идее – Арзамасу-16. Когда я увидела Харитона вместе с нашим патриархом, мне стало страшно весело. Он же принимал его, когда тот приехал в Саровский монастырь – Арзамас-16. Патриарх и Харитон!
Опальная жизнь на Николиной Горе
Прошло еще несколько дней, и снова, уже в конце декабря 1992 года, мы встретились с Анной Алексеевной у нее дома.
– Анна Алексеевна, – попросил я, – может быть, вы коснетесь того периода жизни на Николиной Горе, когда Петр Леонидович и вы фактически были в большой опале. Как это получилось? Это произошло внезапно?
– О да! Это случилось внезапно. У нас были какие-то гости; я не помню, что было, но у нас собрался народ. Пришла Ольга Алексеевна Стецкая – помощница Петра Леонидовича, большой наш друг, и сказала со страшным волнением: «Петр Леонидович, вы отстранены от
До этого Петр Леонидович уже был отстранен от всего остального, а тут еще вдобавок его отстранили даже от директорства своим институтом. То есть все, где он работал, что он создал, – все рухнуло. Он, конечно, был потрясен. После этого он несколько месяцев неважно себя чувствовал.
– А вы были на даче?
– Да, на даче. Тогда мы решили, что это происки определенного лица, а именно – Берии. А Берия был очень опасный человек, так что нам надо было постараться как-то защититься от него, то есть поменьше выезжать, поменьше появляться в Москве. Тогда мы и решили, что будем жить на даче.
– После того как вы узнали, что он отстранен, вы еще ездили в институт?
– После этого он никогда туда не ездил, до самого конца. Больше он в институте не был. Я как-то поехала в институт, когда назначили нового директора – Александрова, потому что часть личных бумаг Петра Леонидовича осталась в служебном сейфе.
Мы остались на нашей даче. Она была казенной, но принадлежала нам, потому что, когда было сталинское постановление о том, что все академики получают в личную собственность дачи в Абрамцеве, в Мозжинке и в Луцино, Петр Леонидович сказал, что ему в Абрамцеве дача не нужна – у него уже есть дача на Николиной Горе и он хочет, чтобы Академия наук обменяла ее (то есть дача на Николиной Горе будет его собственная, а абрамцевскую он сдаст). И Академия отдала эту дачу Обреимовым, нашим большим друзьям. Дача была наша, но ремонт после войны, когда Петр Леонидович был в Главкислороде, выполнялся хозяйственным управлением Совета министров. Обстановка на даче тоже принадлежала им. Она была такая, какую вы всегда видите во всех официальных местах. Нам такая обстановка была абсолютна чужда. Но мы жили благополучно, и нас обслуживали, пока еще продолжали обслуживать. Очень милая Варвара Степановна, с которой мы прекрасно ладили. Она со своим сыном жила у нас, но оплачивалась Советом министров, и еще Клавочка, которая приходила и топила печки. У нас было что-то около десяти печей, которые требовалось топить. Так мы и жили. Потом хозяйственное управление Совета министров решило: довольно, нечего больше обслуживать Капицу.
Как-то раз хозяйственники заявили нам: мы убираем все. Мы ответили: пожалуйста, убирайте! Они убрали этих дам – Варвару Степановну с ее сыном и Клаву. После этого они сказали: вся мебель, которая у вас стоит, принадлежит нам, мы ее всю забираем. В один прекрасный день приехало несколько машин с рабочими, они явились на дачу и вынесли абсолютно все. Я пришла переговорить с рабочими. Говорю: «В кабинете Петра Леонидовича полки сделаны из наших досок, может быть, вы оставите их?» Они ответили: «Нам сказали: увезти в с е. В с е, в с е!»
Мы отнеслись к этому совершенно спокойно. Мы в то время переехали в сторожку, где сейчас лаборатория. Там были две комнаты, кухня…
– В какое время это произошло?
– Это было зимой сорок шестого – сорок седьмого года. У нас тогда был Джек – большая немецкая овчарка, очень симпатичная собака. И мы жили в этой сторожке очень хорошо.
– А где же были Андрей и Сергей?
– Андрей и Сергей жили с Натальей Константиновной и Леней в городе. Андрей кончал школу. Они жили здесь только летом. Нам дали две квартиры в Москве, которые они и занимали. Мы там переночевали, по-моему, раза два, а потом никогда больше не приезжали. А они жили там. Наталья Константиновна была хозяйкой.
– Квартиры дали потому, что вам пришлось выехать из того особняка?
– Да.
– Вот как. Я думал, что это был ваш особняк.
– Нет-нет. Туда въехал Александров.
Так вот, мы переехали в свою сторожку, там были две комнаты, кухня; была такая печка, а от печки – маленькая плита. В этой сторожке одно время жил наш старый сторож.
Мы тут жили великолепно. Но очень уединенно. У нас не было воды, мы ходили на речку, сделали прорубь, так чтобы удобно было брать оттуда воду. Потом нам надо было топить печки дровами. Дрова у нас были. Дрова нам все-таки оставили. Единственное, что оставили.