Зимний скорый. Хроника советской эпохи
Шрифт:
К французам подошел Конде со свежими войсками. Австрийцев догнали подкрепления, высланные императором. И вновь две армии остановились друг против друга в оцепенелой неподвижности, как если бы от вливания новых сил не только не окрепли, но окончательно выдохлись.
Напрасно в Париже и Вене дожидались известий о решающей битве. В ленивых перестрелках, в мелких стычках мелких кавалерийских отрядов истекли последние погожие дни. А когда с потемневших небес обрушились на землю холодные осенние ливни, обе армии, вначале еще наблюдая друг за другом, начали расходиться, расходиться. А затем и вовсе повернулись друг к другу спинами и двинулись каждая своей дорогой, домой…
Главнокомандующий, имперский князь, фельдмаршал Монтекукколи, раскачиваясь в походной карете, то принимался на откидном столике писать письмо императору, то бросал это занятие и, прикрыв глаза, пытался забыться хоть неглубокой дремотой.
Карета застревала в грязи, тогда солдаты облепляли ее и, согласовывая свои действия дружными криками и бранью, вытаскивали и толкали вперед.
Злые, недовольные возвышались в седлах офицеры, проезжая вдоль колонны. Великолепно начатая кампания завершилась буквально ничем. Теперь по возвращении нечего было ждать ни наград, ни повышений.
И только солдаты были веселы! Они бодро шлепали по грязи под нескончаемым дождем. То и дело над нестройно качающимися рядами пик и мушкетов взлетала похабная песня, перекатывалась из конца в конец длинной колонны и, не успев затихнуть, сменялась новой.
Солдатам было наплевать на всё — на дождь, на злобу офицеров, на непонятную тоску своего полководца, на мировую Историю, славу и бессмертие. Кампания закончилась, а их не убили, не искалечили. Они возвращались домой, и впереди у них была зима — лучшее время для наемного солдата, несколько месяцев сытой, пьяной и безопасной жизни…»
«Полковник» слегка повернул к нему коротко стриженую, круглую голову. Григорьев, хоть и смотрел в другую сторону, физически ощутил, как прошел по его лицу медленный, жгучий взгляд. Оказывается, «полковник», напоминавший сонного моржа, был способен на такое сильное чувство, как ненависть.
«Полковник» бросил ему вызов и ждал ответа. Но Григорьев молчал, как почти всегда молчал в литературных компаниях, даже тогда, когда задевали его самого. Слишком много схваток приходилось выдерживать на работе. Во второй, писательской жизни для этого и сил не оставалось.
Про свои мытарства «полковник» разоткровенничался зря. Что бы ни думали о собственных занятиях обитатели странного Дома, любое творчество — война между смертью и бессмертием. А на войне как на войне. Обыкновенный и законный прием человеческого самоутверждения — требовать от других признания, как платы за перенесенные невзгоды, — не действует на переднем крае.
Вот и поэтому я почти всегда молчал в стенах странного Дома, — подумал Григорьев. — Поэтому тоже.
А «полковник», не дождавшись ответа, видно, истолковал его молчание по-своему:
— Ничего, — сказал он наконец, и в голосе его зазвучали прежние нотки вялой снисходительности, — ничего, ничего! Это просто у вас под папенькиным-маменькиным крылышком детство затянулось. ИНФАНТИЛИЗМ — слыхали такое слово?
Григорьев молчал.
— Ничего, — заключил «полковник», — повзрослеете! И спеси поубавится, и чувство реальности придет. Конверты, папочки свои бросите, зашагаете ножками, КАК ВСЕ! И к нам будете ходить, — «полковник» шевельнул рукой, указав пальцем куда-то в пол кафе, — и по редакциям. Прогонят вас, а вы — опять на порог. И опять, и опять, чтоб видели, привыкали… Это кажется только, что фанаберия мешать будет, что не избавиться от нее. Иллюзия. Как у старой девы с невинностью. Избавитесь тем же путем! Поначалу больновато пройдет, а как освоитесь, — оцените. Ведь не только печататься начнете. Пойдут нормальные публикации нормальным ходом, позволите себе и для души писать. Обо всем, о чем захочется. Ну, почти обо всем. Хоть о вашей Священной Римской империи…
«Полковник» задумался. Сказал с какой-то новой неприязнью, хотя спокойно:
— И все-таки, черт знает, как эта имперская бодяга у вас проскочила! Под аннотацию: «Герои сборника — наши молодые современники в поисках активной жизненной позиции». Прозевал вас кто-то. Повезло.
Он налил себе еще рюмку водки, поднял ее, разглядывая и чуть поворачивая в пальцах. Выговорил уже своим обыкновенным, не просто спокойным, а безразличным, угасающим голосом:
— Второй раз на везенье не рассчитывайте. Только трудом, только ножками…
И словно отключился от Григорьева.
Появилась в газете рецензия на сборник или нет, Григорьев так и не узнал. Он за «Ленинградской правдой» не следил.
Можно было, конечно, выяснить в странном Доме, напечатана ли она и в каком номере. Но только и в странный Дом после того банкета Григорьев больше не ездил. Решил, что как-нибудь обойдутся тамошние обитатели без него, а он без них.
— Молодец, — сказал Димка, разливая «старку», — молодец, Тёма, что выбрался! Не всё ж тебе пеленки стирать и колясочку толкать. Ну, давай за твою дочку! Хотя, бракоделы вы с ним, — он кивнул на Григорьева, — одних девок производите. Что в них толку, в посикушках?
— Как будто сам племянницу не любишь, — сказал Григорьев.
— Катьку-то? — Димка заулыбался. — У-у!
Была весна 1975 года. Они сидели не просто в очередной димкиной мастерской, а в кабинете начальника диорамного цеха.
— Что такое не везет, — ворчал Димка, — и как с ним бороться. Уж совсем было отпустили в бригадиры, а тут вдруг у этого, — он указал на старинный, в резных завитушках, письменный стол, за которым они расположились, — хлоп, инфаркт. А меня приказом — в исполняющие обязанности. Во, видали титул, — он показал какую-то бумагу: — «И.О. нач. цеха Перевозчиков». Звучит-то как: ИО! Словно икаешь по пьянке.
В кабинете стоял деревянный щит, покрытый белой эмалевой краской. Вверху — надпись ярко-алыми буквами: «ЗА ТОГО ПАРНЯ!». С нерезко увеличенной фотографии в центре щита смотрел грустный человек в пилотке и гимнастерке старого образца, без погон. Текст под фотографией, исполненный черным угловатым шрифтом, сообщал, что Демидов Александр Степанович (1912–1941) был рабочим художественно-технических мастерских, с первых дней войны ушел в армию и погиб смертью храбрых, защищая Ленинград.
— Так наш комбинат до войны назывался — художественно-технические мастерские, — сказал Димка. — Видите, какой шрифт? Я сам подобрал, как в газете военных времен. Запоздали мы с оформлением. Завтра в коридоре его поставим.