Зимний скорый. Хроника советской эпохи
Шрифт:
Димка отмахнулся от него.
— И что получилось? — спросил Григорьев.
— Получилось! — фыркнул Димка. — На мою голову. Работа до чего несложная была, и то болваны эти не справились. А как жареным запахло, взяли и хором толкнули на меня еще одну телегу. Мол, потому все сроки сорваны, что не могут они работать со мной. Деньги якобы у них вымогаю. Мол, все другие работяги мне платят, они одни, целки непорочные, сопротивляются…
Почему так тяжело его слушать? — подумал Григорьев. И вдруг понял: а ведь мне страшно! Нечто подобное испытываешь, когда опасно заболевает близкий человек. И ты не только за него боишься, но с тревогой сознаешь, как уязвима твоя собственная плоть.
Димка вздохнул:
— Конечно, фраернулся я. Не смикитил, что из-за этого ящика такая волна поднимется. Я-то про телегу еще не знаю, а из калужского обкома уже в Смольный звонят, а оттуда — на комбинат, директору: «Вы соображаете, что срываете?! В Калугу космонавты приедут, иностранные делегации, а в юбилейной экспозиции дыра?!»
Марик молча разлил по рюмкам водку.
— Что тут началось! — Димка замотал головой. — Весь комбинат залихорадило! Кинулся я сам этот ящик делать. Все вечера, все выходные, от меня дым валил. И — бесплатно, тут уж мне ни копейки. Вдруг директор с секретарем парткома в мастерскую заявляются. Они прежде меня трясли, как грушу, но и прикрывали, а тут — как собаки накинулись: «Такой-сякой, подставил комбинат! Накажем!» А у меня работа горит, краска на кисти сохнет, самого от усталости ноги не держат. Я и психанул: «Пошли вон отсюда! Не мешайте работать!» Они тоже завелись: «На тебя рабочие жалуются! В коллективе под твоим руководством климат нездоровый!» — «А я в это руководство не лез! Снимайте меня к черту!» Они кипятком брызжут: «Поглядим еще, как тебя снять! Ты у рабочих деньги берешь!» Ну, меня и взорвало: «Я, — кричу, — свой хлеб горбом добываю, в ваши аферы не лезу! Торгашам дворцы за наличные не отделываю! Чту уголовный кодекс, как Остап Ибрагимович завещал!»
Марик замотал головой:
— Ну нельзя так с НИМИ, нельзя!
Димка покосился на него и продолжал:
— Секретарь со страху тут же выкатился, а директор остался. На меня странно уставился. Теперь понимаю: он про телегу этих болванов раздумывал — дать ей ход или тормознуть. А то — вдруг я сам на них на всех настучу?.. Главное, знает ведь, сучонок, знает прекрасно, что в жизни я никого заложить неспособен! А посмотрел, посмотрел — и процедил: «При чем здесь уголовный кодекс? МЫ законы соблюдаем. А вот ВАС хочу предупредить: сигналы о ВАШИХ махинациях мы до сих пор глушили. Но есть и предел!» Повернулся — и вон из мастерской, только дверью хлопнул.
У Димки лицо скривилось, как от зубной боли:
— О моих махинациях!..
В ярости он сжимал поднятую рюмку, не замечая, что водка расплескивается ему на пальцы, на клеенку.
— Успокойся, — тихо сказал Марик. — Выпей.
Димка посмотрел на свои мокрые пальцы. Поставил рюмку. Заговорил тише:
— Я думал, директор тоже психанул. Думал — пугает. Сперва-то никто меня не трогал. Добил я циолковский ящик, выкатил на худсовет, заказчика из Калуги налил коньяком по самые уши. Приняли!.. Оформил отгулов несколько, отоспаться. А три дня назад… утром… — голос у Димки стал хриплым, трескучим: — Собираюсь на работу, побрился только, — дзынь, дзынь — звонок в дверь! На пороге мент в полном параде и с бумажечкой: «Не угодно ли, Дмитрий Николаевич, отправиться к следователю? Прямо сейчас и в моем сопровождении?..» — Димка даже задохнулся от накатившей ярости: — Стелка, бедная, от страха чуть не описалась. Соседи варежки разинули. Ну и пошли мы с ним…
— Куда? — спросил Григорьев.
— В «Большой дом»! — фыркнул Димка.
— Куда же еще, — подтвердил почему-то Марик.
— Ну, не в сам «Большой дом», — уточнил Димка. — Шпионаж в пользу Гондураса мне пока не лепят, диссидентство тоже… Рядом, на Каляева, ОБХСС… Шагаю я с этим красавцем, он на меня — ноль внимания. Гляжу: а у него и пистолета нет. Чем же ты, думаю, будешь в меня стрелять, ежели я совершу попытку к бегству?!
Димка покосился на Григорьева, на Марика, ожидая их реакции. Не дождался и проворчал:
— Шучу. Это у меня теперь шутки такие… Да и не убежал бы, если б и захотел, потому что еле иду, ноги не гнутся. И до того муторно мне — тошнит. Стелка меня на завтрак моей любимой яичницей с салом накормила, так думал, вырвет по дороге. К урнам уже приглядывался. И еще подумалось, совсем дурное… — Димка запнулся. — Про коммунистов, которых в тридцать седьмом по тому же адресу вели. Что они чувствовали. Ведь, какие бы герои ни были, а так же, наверное, ноги заплетались, и холодело в брюхе, и мутило.
Марик сидел, опустив глаза.
— Приходим, — рассказывал Димка. — Ну и ощущеньице, когда в эти стены вступаешь, а сзади двери закрываются! Двери там большие, тяжелые… Провели меня в кабинет. Следователь сидит, мужик лет под пятьдесят. Морда такая, словно только что уксусу напился. И зубы почти все железные. Ну, думаю, угодил! Вспомнил почему-то сыщиков из «Следствие ведут знатоки». Какие они там добрые и благородные. У нас со Стелкой — любимый сериал… А мой следователь бумажки перебирает. Вижу старые свои наряды. Я так понимаю, меня наш комбинатский народный контроль сдал, они имеют право на органы выходить… И как начал этот следователь чесать, у меня в ушах засвистело! «Так и так, нам всё известно! Как вы рабочим фиктивные наряды выписывали, а потом принуждали их деньги отдавать! Предъявляется обвинение по статье такой-то, распишитесь! Учтите, срок по ней до восьми лет! И здесь распишитесь — подписка о невыезде!» И еще бумажку сует: «Могу облегчить вашу участь, оформить как явку с повинной». У них, оказывается, для этого и бланк специальный отпечатан. А глаза у следователя — пустые-пустые. Чувствую, долбит он это всё на автопилоте, а так — ему на меня плевать…
Теперь и Григорьев опустил голову. Боялся почему-то взглянуть на Димку. И мысли приходили какие-то странные. В шестнадцать-семнадцать лет, — думал Григорьев, — нам казалось, что мы будем жить в большом, открытом мире. Наша готовность плыть сразу во всех его потоках была сродни жажде каких-нибудь юных бальзаковских честолюбцев этот мир завоевать. Только мы были бескорыстны… А когда, побитые, мы поняли настоящие правила игры, то отказались их принять. Мы предпочли отступить, замкнуться в своей работе, в кругу своих друзей. Мы сдались. Ну, может быть, я еще не сдался, потому что пишу, хоть это самая безнадежная форма борьбы. Но Марик, Димка — они же капитулировали. Они сами так считали. За что их мучить?
А Димка продолжал:
— Пошла, значит, у нас задушевная беседа. Поп — свое, а черт — свое. Он мне: «Признавайтесь! Рассказывайте, как было!» А я ему: «Всё клевета! Ничего не было!» Бились, бились, бились на одном месте… Чувствую, у него автопилот устал. Начал он в рассеянность впадать. «Да-а, — говорит, — а интересная всё же у вас профессия. Видел я в одном музее диораму “Ленинград. Январь 1944-го”. До чего здорово сделано!» Меня — как током дернуло: вот тебе, думаю, удостоился похвалы, вовремя и к месту! Это ж как раз моя работа: на заснеженной Неве крейсера, вмерзшие в лед, башни развернули, орудия подняли — и прямо над крышами, через весь город, бьют по фашистам, артподготовку ведут к наступлению. А по мостам идут трамваи. И на пустых набережных — считанные прохожие в телогрейках и шинелях. Стоят и смотрят…
— Сказал ему? — спросил Григорьев.
Димка усмехнулся:
— Сказал… «Знаю, — говорю, — такую диораму. Там крейсер “Максим Горький” стоит во льду у моста Лейтенанта Шмидта и ведет огонь. Это я ее делал!» У следователя в глазах какая-то осмысленность появилась. «В вашем цехе, — переспрашивает, — делали?» — «И в цехе, — говорю, — и сам я делал». — «Как рабочий, что ли?» — А меня уже такая злость взяла, что на всё плевать, пусть хоть голову рубят! Кричу на него: «И как рабочий, и как художник, и как столяр, и как что хотите! Вечерами в цехе оставался и делал!!» Посмотрел он на меня, посмотрел. И чувствую, всё понял… Глаза отвел в сторону. Потом говорит: «Пятнадцатого января это было». — Я сразу не врубился. «Что, — спрашиваю, — пятнадцатого января?» — «Утром пятнадцатого января “Максим Горький” стрелял от моста Лейтенанта Шмидта главным калибром. А я, блокадный мальчишка, стоял на набережной и смотрел. Глохнул, замерзал, а уйти не мог. Стоял, и смотрел, и плакал…»