Зимняя кость
Шрифт:
Гейл сказала:
— Вчера папаша мой заскакивал, привез мне еще одежды и прочего, так я у него спросила, где твой может быть. Когда спрашивала, он все как-то глаза отводил, поэтому я еще разок спросила, а он мне только: «Иди своего мелкого корми».
— Я знаю, Горошинка.
— И когда он мне так сказал, у меня чувство сразу такое нехорошее.
— Может, он и прав.
Ри не снимала руки с переноски, а глаз не отрывала от Гейл. Встречные машины высвечивали ее за рулем быстрыми заикающимися вспышками — ее сухо поджатые губы, веснушчатые костлявые скулы, эти обиженные карие глаза. Ри смотрела, как рука Гейл перескакивает с руля на рычаг передачи, а дорога раскатывалась перед ними вверх и вниз, по всему темному простору вокруг. Когда переехали реку Твин-Форкс по железному скелету
Гейл сказала:
— Эта вот дорога, нет?
— Ну.
Когда Ри впервые поцеловала мужчину, то был не мужчина, а Гейл, делавшая вид, что она мужчина, и, пока поцелуй затягивался, Гейл, игравшая мужчину, толкнула ее спиной на одеяло сосновой хвои в тенечке и просунула язык поглубже Ри в рот, и Ри поняла, что сосет вертлявый язык мужчины у себя в уме, сосала этот настойчивый язык мужчины у себя в уме, пока не почуяла вкус утреннего кофе и сигар, пока слюна не потекла у нее между губ и по подбородку. Тогда она открыла глаза и улыбнулась, а Гейл, по-прежнему в роли мужчины, стала грубо тискать ей груди, щипать их, поцеловала ее в шею, бормоча что-то, и Ри сказала: «Вот так вот! Я хочу в точности вот так вот!»Тогда настали три сезона хиханек и тренировок, губы пучились всякий раз, когда они оставались одни, каждая по очереди мужчина и женщина, каждая и сверху, и снизу, толкались, ворча, или принимали толчки, вздыхая. Когда Ри впервые поцеловалась с мальчишкой, который не был девчонкой, губы его оказались робки и мягки у нее во рту, сухи и неподвижны, пока ей в конце концов не пришлось ему сказать: «Языком, солнышко, языком», — и тот, кого она назвала «солнышком», отвернулся и сказал: «Фу!»
В Ридз-Гэпе имелось пять улиц и два знака «стоп». Стоянку начальной школы завалило снегом, а свет горел только в одном здании — магазине «Давай скорей». В дорогу, шедшую через весь город, упиралось поле, заваленное битыми машинами, и эти вот мятые трофеи невезухи множества эпох тянулись под горку, докуда хватало глаз. К телефонным столбам прикноплены листовки, звавшие на «Кадриль но вторникам» к Тощему Теду в Эш-Флэт. С обоих концов городка стояли церкви, а в самом его сердце — богадельня без окон.
Ри сказала:
— У нее дом желтый, у самой дороги, вот. По-моему, где-то недалеко. Красивое такое местечко. Погоди — сверни-ка сюда.
— Ты ж вроде говорила, желтый.
— Перекрасила, наверно.
По всему переду двора у Эйприл Данахью шел штакетник, отгораживал подъездную дорожку. Над расчищенной тропинкой высилась заплетенная розами беседка, в окнах ярко горел свет. Сам же дом теперь был обычным белым, с зелеными ставнями. Вдоль стен на корточках росли корявые вечнозеленые кусты. На дорожке стояли маленькая легковушка и длинный грузовик с названием компании на борту. У двери висел колокольчик — звенел он четырьмя нотами.
На крыльце зажегся свет, дверь приотворилась. На Эйприл было черное платье без талии до лодыжек, а на поблескивавшей цепочке висели очки. Длинные светлые волосы упруго завиты, легкая улыбка. Она спросила:
— Это же?..
— Ри. Это я.
— Ты подстриглась!
— Надоело, что до попы болтаются, мешают все время.
— А мне так нравилисьэти твои буйные патлы. Я их просто обожала.
— Вам же каждый вечер не приходилось из них листья граблями вычесывать, как мне. Ну и с весны к тому же они все равно опять здорово отросли. Эйприл, это моя подруга Гейл Локрам, а это ее мальчик, Нед.
— Ты все забываешь, я теперь Гейл Лэнган.
— Ой, опять выскочило — она замуж вышла. За Лэнгана.
Эйприл ответила:
— Замуж — это хорошо, раз младенчика себе завела. Я так по-прежнему считаю. Мои два цента, в общем. Ну так заходите ж, сядем все.
— Я папу ищу.
— Я так и догадалась.
Дом у нее был несравнимо приятнее всех, куда Ри до сих пор впускали. Все стояло там, где ему и полагалось стоять, было чистым. Мебель недешевая, вокруг камина встроены изящные книжные шкафы, много
— Ну ты же знаешь, мы с Джессапом видеться перестали уже давненько.
— Я так и думала, но решила, может, вы хоть что-нибудь знаете.
— Ну, боюсь, что, может, и знаю. Интересно… — Эйприл залезла под тахту и вытащила металлический противень, на котором лежали горка травы и трубка. — Для этого мне придется раскумариться, Ри. Потерпи.
Тогда сидеть здесь и выхаживать Эйприл казалось невнятной солнечной песенкой. В голове у нее завелась блажь — и в те дни как раз попросилась на волю. Эйприл все время блевала, и по утрам ее несло, как из сточной трубы, пока однажды она не встала, пошатываясь, и не пошла лечить больных духов этого дома жженым шалфеем — мол, дом выздоровеет, и она поправится. Носила по всем комнатам синий окуриватель с песком и пучком горящего шалфея, дула дымом в углы и дверные проемы, глаза у самой закрыты, губы неслышно шепчут что-то такое, отчего у сил дыма прибавляется молитвенной мощи. Она выкуривала так призраков, чтобы дом излечился от неотступных злостей, и болей, и скверных мыслей, что липли к старым теням, впитавшимся в стены. Она развевала дым, чтобы дом поправился, чтоб сама она поправилась с ним вместе, и, пока в доме воняло свежим жженым шалфеем, здоровье растекалось от стен ей в живот, и на следующее утро ее уже не тошнило и не несло. К полудню она уже сербала водку из кофейной чашки.
— К бутылке вы по-прежнему прикладываетесь?
— Нет. Нет. Это я бросила. Теперь больше пиво да вот это понемногу.
Трубка обошла несколько раз кругом комнату, мужчина перед телевизором храпел, да и Нед спал. Дым клубился к потолку, стелился спокойным плоским слоем под люстрой. Эйприл сказала:
— Примерно когда его арестовали в тот последний раз, у нас с Джессапом маленький такой огонек опять вспыхнул. А я за несколько месяцев до того с Хьюбертом стала встречаться. Он человек хороший, мы друг другу суждены и все такое, — наверно, только твой папа всегда меня как-то особо возбуждал, поди пойми. Мы с Джессапом друг на друга наткнулись чисто случайно — у форельного места возле Роксбриджа, и он меня развеселил, поэтому на день-другой у нас опять счастье затеплилось, а потом он снова пропал. Какое-то время ни слуху ни духу, а потом, может, три-четыре недели назад останавливаюсь я в «Поилке Крукшенка» на границе штата, а он там сидит пьет. С ним три мужика, на вид потасканнее, чем даже Джессап обычно. Ну и явно не развлекаются они там, не за тем приехали.
— А один из них такой злой недоносок маленький?
— Да они все не очень добрые там были.
— Папа что-нибудь говорил?
— Я вот оттого-то с тех пор и на измене, тоскливо мне как-то: он прямо на меня посмотрел, а вид сделал, будто мы совсем незнакомы, никогда раньше меня и в глаза не видел. Потом они всей кучкой свалили, а я в дверях стояла, но он мимо протиснулся, даже не кивнул. Что-то мерзкое у них с этими мужиками было. Что-то очень не так, и я с тех пор вот в голове у себя ворочаю, ворочаю и, мне кажется, понимать стала наконец, почему он мне даже не кивнул. Защищал меня, понимаешь, тем, что не обратил внимания. Тогда-то я и поняла, что твой папа меня любил. Поняла по тому, как он от меня отвернулся.
~~~
Склон долго держал камни, но с оттепелью они соскользнули и раскатились понизу, снесли угол свиного загона, и полсотни хряков среди ночи проснулись, кинулись через внезапную брешь на дорогу. Хряки большие и любопытные, вывалили на мост и встали там, перекрыв движение. Река Твин-Форкс текла себе дальше, холодная и черная, но с желтыми потеками — это на ней ярко танцевали лучи фар. Остановиться по обе стороны моста пришлось трем-четырем машинам. Фермер с женой взяли фонарики и палки, с ними вышла собака, и они все пытались развернуть свиней, загнать их обратно через пролом в изгороди.