Зимняя Война

Крюкова Елена Николаевна

– Вы найдете здесь живого человека. Вы можете говорить с ним. С одним условьем…

Она молча, сверху вниз, с полминуты глядела на серенькое личико, на тщедушную, затянутую в серый костюм фигурку, на сосульки редких волосенок на висках, натолкнулась на буравчики рачьих глазок. Маленький человечек понимающе усмехнулся.

– …чтобы он был в полной безопасности, имея дело с вами. Я знаю, кто вы такой. Неужели же не знаю. Мой дом просто кишит вами всеми, как… как августовскими мухами. – Она поежилась, но грубость было не взять назад. – Мне он нужен живой! Невредимый! Целенький! Я должна знать, куда он отправится, с кем, зачем…

– Ну это уж вы перехватили, госпожа Ленская, – насмешливо

наклонился в кукольном поклоне серенький мышонок, – ну это уж вы хватили. Это не вашего, простите, бабьего ума дело. Я не дам слово, что с господином Лехом будет все в порядке. Я не могу дать вам этого слова. Вы же понимаете. Где он?

В порядке. Какое подлое, пошлое слово – «в порядке». Порядок, строй, ранжир. В каком порядке бегут солдаты в атаку?! Как они умирают, матерясь, скрежеща зубами, отплевываясь кровью, корчась на взрытой взрывами земле в невыносимых муках, – в порядке или нет?! Ей не надо их дешевых слов. Зачем она только завела этот разговор.

Она отступила с порога, серый мышонок процарапался вглубь спальни. Лех уже стоял около дивана, застеленного голубыми песцовыми шкурами, одетый, в чуть помятом белом смокинге. Обвязанные окровавленными тряпками запястья безумно, как у чучела, торчали из обшлагов.

– О, я вижу, вы тут уже как следует поиграли, – губки мышонка поджались, он выдавил из себя короткий понимающий смешок. – Вы зря времени не теряли. Господин Лех, – он поклонился, боднул воздух лысой головенкой. – Разговор конфиденциальный. Удалите женщину.

Он обернулся к ней.

Мне все предстоит, Воспителла. Чего только мне ни предстоит. И трапы самолетов. И чужие, огромные и страшные города. Они безумны, как Армагеддон. И блеск гостиничных люстр. И погони. И глупые, кажущимися людям неимоверно важными переговоры: слово за слово, болтовня, подмигиванья, передача бумаг, сведений, карт, дислокаций, направлений ударов. Это Зимняя Война, Воспителла. Мы живем во время Зимней Войны. А когда люди не жили во время Зимней Войны?! Они жили во время Зимней Войны всегда. Всегда, дорогая. Я вижу себя на роскошных приемах, на нищих дорогах. Я могу просить милостыньку, а назавтра я буду обедать с папой Римским. Так и будет. И ты не сможешь меня сопровождать. Смогу! Нет. Мужчина должен делать свое дело один. Может, мой самолет перевернется в воздухе. Взорвется. Или его взорвут. Собьют. И он сгорит. И я сгорю в нем. Ты же так боялась огня. У тебя же в детстве тоже сгорел дом. Дом, в котором ты жила. И потом, после, у тебя было много домов. И много денег. И много помад ты выделала для бабьих ненасытных, кокетливых ртов. Но почему ты живешь в коммуналке?! И моешься в ржавой, пахнущей мочевиной ванне?!

– У нас на Войне, – разорвал он запекшиеся губы, – был один самолет. Черный. Узкий, как рыба. Он появлялся всегда перед боем на горизонте. Он летел то низко… то страшно высоко. Исчезал, пропадал, выскавивал из облаков опять. Черный, слепой… как аксолотль. Там… в его брюхе… был летчик. Мы не знали, кто он. Его никто не мог сшибить. После самых зверских боев, когда все несли огромные потери… когда самолеты сбивали, как пацаны птиц – из рогаток… он выныривал из туч и летал над нами. Это был Ангел Зимней Войны. Небесный Летучий Голландец… его так и звали: Черный Ангел. Он никогда и нигде не садился на землю. Он улетал в никуда. Генерал Ингвар так и звал его: чертов Ангел. Он не мог его сбить. Мы не знали, кто он. Враг. Свой. Черный, быстрый. Маневренность непредставимая. Как в цирке. Что он в небе выделывал. Ужас.

– Зачем ты мне… сейчас… все это рассказываешь?..

Она упрятала руки в теплый пух платка, как на морозе – в муфточку. Широко расставленные глаза ее ощупывали лицо Леха, она целовала его глазами, беглыми, нежными, плачущими взглядами. Серый мышонок

терпеливо ждал, вытянулся недвижно, как солдат во фрунте на плацу.

– Я твой Черный Ангел, Воспителла, – беззвучно шевеля губами, сказал он. – Я буду улетать, буду появляться. Никогда не жди меня. В мире столько огня. Я могу сгореть. Это Война. Ты понимаешь или нет, что все мы живем на Войне?! Внутри Войны?!..

Она отступила от него на шаг. Еще отступила. Еще шаг назад.

Стенные, с медным круглым маятником, часы над изголовьем их любовного ложа пробили: раз, два, три… много раз. Длинный утренний час. Трезвон. Времени мало. Серый человечек ждал, но его терпенье могло иссякнуть.

Она медленно пятилась, уходила прочь от Леха, держа руки, завернутые в пуховый платок, около лица, утыкая нос и рот в козий пух, отнимая платок, улыбаясь, поднося его к лицу снова, чтобы влага, текущая потоками по щекам, вошла в ажурную вязаную ткань, впиталась, не стала заметна, нет, она не плачет, это только так кажется людям, она лучше сегодня изобретет новую помаду для вечно плачущих баб – чтоб они не рыдали зря: с земляничным запахом, с острым и властным ароматом, отбивающим жажду плакать, запрещающим слезы, засыпающим их горьким и сладким порошком, новогодними блестками, снегом, снегом, густо падающим снегом за окном, гасящим и огонь, и слезы, и любовь, и гул смертного боя.

– Отец Иакинф! Переведите, Бога ради, что он такое тут лепечет… говорит.

У мужика в туго обтягивавшей сухощавый торс форме с плеч глазели капитанские погоны. Волосы отсвечивали серебром в тусклом тоскливом свете керосиновой лампы. Электростанцию в горах разбомбили. Чтобы сготовить еду, солдаты жгли костры, а офицерам растапливали тщедушную печурку на КПП, в полковничьей избенке. Повариху убили. Кто, когда?.. Ходили слухи. Никто не знал. Разве узнаешь все про смерть на Войне.

Полковой толмач, армейский священник отец Иакинф, высокий, могучий, косая сажень в плечах, чернобородый, что твой атаман, – черные, как черешни, глаза горели и вспыхивали на обгорелом на холодных ветрах и жестком горном Солнце костистом лице, – наклонился ближе к раскосому старичку в стеганом ватном халате, в растоптанных чувяках. Старичок – бурят ли, монгол – глуповато щурился и жмурился на худосочный походный ламповый свет. Запахивал халат на голой груди. Седенькая пакля вокруг коричневой лысины торчала в разные стороны, как листья сухой степной полыни.

– Кто ты такой?.. Повтори еще раз.

Монгольский язык отца Иакинфа был безупречен. Он прожил в Южной Сибири, на границе с Китаем, много лет. Он мог и по-китайски, и по-бурятски, а при надобности даже и по-уйгурски, и по-хакасски. Он свободно читал и писал по-старомонгольски, и в каморке у капитана в красном углу висела красная, багрового цвета, цвета военного пожарища, шелковая мандала – Колесо Жизни, выделанная отцом Иакинфом, снабженная надписями из учений Татхагаты.

– Я Гэсэр-хан. Мое прозвище Хомонойа. Дай мне водки, прошу тебя.

– Капитан Серебряков!.. Он говорит, что он Гэсэр-хан, – отец Иакинф подмигнул капитану и хохотнул, – давайте поверим ему на слово! И выпить просит. Есть у нас выпить, капитан?..

Серебряков без слов шагнул к шкафу, хлопнул рассохшейся дверцей, вытащил початую бутыль. Белая ртутная жидкость плескалась в ней. Он рванул похабно чмокнувшую пробку, налил питье в подвернувшуюся под руку, забытую на столе чайную чашку без ручки. Старик схватил чашку и жадно припал к пойлу.

– О… это не водка, – залопотал он по-монгольски, – это не водка, это питье богов… такое – пьют на облаках… только не пытайте меня, я вам все расскажу, все, все расскажу!.. Я старый, и у меня больная печень. Все люди равны меж собой. Я поведу всех в бой, и после боя все будут равны и счастливы.