Злое железо

Вы скребли вашу планету, как чешую спящего дракона, чтобы собрать малые крупицы давно умершего меня. Вы искали мои останки в горах и топях. Вы собирали мои оплавленные обломки, падающие с небес на ваши жалкие жилища и поля. Вы искали меня повсюду. А потом вы возвращали меня к жизни своими варварскими колдовскими способами. Сначала вы были неумелы, но потом у вас стало получаться все лучше и лучше. Плавили в жарко тлеющих грудах древесного угля, позже – в примитивных плавильнях, а уж потом в гигантских печах, потому что вам меня всегда не хватало.

Но возродившись из окислов, выдавив из себя бесполезные шлаки, я еще не получило своей формы, своей сути. И тогда вы научились придавать мне форму, разогревая в пылающих кузнечных горнах и ударяя по мне тяжелыми молотами до тех пор, пока я не становилось таким, каким было нужно вам. И вы, насилуя мою податливую раскаленную плоть, одновременно вкладывали в меня свои маленькие, злые души. Это вы сделали меня живым, но моя жизнь – это ваша смерть.

Я убивало вас вашими же руками, потому что в этом было мое единственное предназначение, я защищало вас от вас самих, но не всегда могло защитить. Когда вы умирали, я падало из ваших рук, чтобы со временем уйти в землю и там когда-нибудь умереть окончательно, но вы и этого мне не позволяли.

Вы снова и снова находили меня, в несчетный раз, запуская круг перерождения. Или просто отчищали от ржавчины, вешали на стены, чтобы я напоминало вам о чужой смерти. Или складывали до урочного срока в нелепые хранилища, туда, где благословенная земля не могла подарить мне забвение. Но неубивающее оружие нелепо, поэтому изначально заложенная вами же злость постепенно перерождалась в ярость, такую сильную, что мое желание выполнить назначенное вами же, становилось таким же нестерпимым, как ваше желание жить.

Но моя жизнь – это ваша смерть.

Забыли?

Я помню.

Ждите.

О, не поддавайтесь вкрадчивому искушению блюза, ностальгическим лаковым обводам джазовой гитары, крутобедрой гермафродитки, шхуны, чьи трюмы сочатся контрабандным ромом и похотью, а бушприт бодает вожделеющее лоно южной гавани. Не доверяйте легкости плещущих аккордов, он лукавит, этот негр, он вас обманывает, он не знает, как у него это получается. Он вас не научит. Вот он бежит босиком по бушприту, дальше, на утлегарь, разбрызгивая босыми пятками разноцветные искры, – вы так не сумеете. В лучшем случае, когда косые кливера канут во влажную гибель Бискайского залива и очередная ночь черным виниловым диском закрутится вокруг полярной звезды, вам останутся ром и похоть. Да хорошо, если ром и похоть. Может не быть и этого. Хуже, если это не ваш ром и не ваша похоть. Тогда остается выключить проигрыватель, убрать в чехол гитару – она не виновата, это ты бессилен, – и спуститься этажом ниже. Там соседка и самогон. И будет кудахтанье гармошки, да городской асфальт, загаженный куриным пометом матерных частушек.

Впрочем, ночь закончится, звуковая дорожка неизбежно размотается до грязно-розовой нашлепки апрелевского завода, оранжевого полидоровского лейбла или лунного лазерного диска, смотря какая музыка звучала. Утро смоет нежным ревом все дурное в унитаз. Да нет, не все, к сожалению.

Так что нам предстоит сегодня? Что день грядущий мне готовит? На завтрак, например. На завтрак ничего, слава Богу, есть пара сигарет. Мыться и бриться. Бритва отсекает вчерашний день и прошлую ночь. Узенькая полоска лезвия отделяет человека опустившегося от человека надеющегося. Пока дышу – надеюсь. Это старо. Пока бреюсь – надеюсь. Это точнее, да еще и в рифму, хотя рифма скверная, как в современных шлягерах.

А теперь на улицу, давай, топай, переставляй ножки, на рынок, в «Сквозняк». Не стесняйся, все леди делают это. То есть все интеллигенты, склонные к алкоголизму, стремятся поутру на рынок. Там кипит и булькает жизнь, там свой, специфический контингент, духовитое варево из бомжей, пенсионеров, безработных оборонщиков и таких же, как ты, творческих типов. Типа творцы. И плевать на высшие образования, аспирантуры, диссертации, плевать на боевые награды нескольких поколений – от Лехи, летчика, сбивавшего «Сейбры» в Корее, до бешеного Сашки – сержанта, привезшего из Чечни полторы ноги и желание бомбить Москву.

Там ты нальешь, там тебе нальют, и целлулоидный вкус паленой водки опять напомнит тебе, что блюз – он черно-белый, но больше черный, клавиши в негативе – был такой модный прикол в благословенные семидесятые. И щеточки ударника шепелявят, как старая пленка в кинопроекторе.

Ого, за столиком кто-то новенький! Похоже, этот парень затесался сюда по ошибке, забрел случайно, ох, не место ему тут, уж больно клетчат его пиджак, а галстук так и кипит киноварью, ба, да он мулат, нет, показалось – белый, и штаны у него тоже белые. И надо же, как все, пьет паленую водку. Или не водку? Чем это так вкусно пахнуло? Сигара? Батюшки, кто же здесь сигары-то курит? Нет, не водку он пьет. Водка не идет под сигару. Под сигару хорошо идет ром. Где же он нашел ром в этом гадючнике? А хорошо бы сейчас рому! Хотя нет, отвык организм, не примет. Только подумал – и сразу сладковатая, пахучая волна тяжело надавила на желудок. А парень, как назло, достает из-за пазухи глиняную бутыль и наполняет пластмассовый стаканчик коричнево-красным огнем. Да еще сигару протягивает, давай, мол, угощайся. Вскипело под языком, ей-богу, отвык я от рома. И отказаться нельзя. Здесь не отказываются от халявы.

«И помог он, этот стаканчик», как писал классик совсем по другому поводу. Только вот не ром там был, похоже, почти забытый «Рижский бальзам» – средневековая роскошь советской эпохи. Хотя вроде бы и не бальзам, а что-то другое. Напиток легко лег на душу, не ворочаясь, словно на место встал, сигара раскурилась как бы сама собой. И мир стал цветным.

Угощают по разным причинам, для беседы, то есть скучно кому-то, из сострадания – больно смотреть на утреннюю маету человека. Но чаще, если тебе наливают, то, значит, кому-нибудь это нужно.

Стало быть, будем беседовать. Но сначала полюбуюсь-ка я на этот цветной мир, поведу-ка я своими глазами-ватерпасами по сторонам. Есть немного времени между глотком и словом, и это время – время истины. Оно принадлежит мне до того момента, когда собутыльник произнесет первую фразу, например, «А знаешь, Авдей…». Но не будем отвлекаться. Чу – никак каблучки! Ох, давненько не оборачивался я на стук каблучков. А в голове: «Вот каких девочек видишь, когда хлебнешь драконовой крови» – Пристли, стало быть, Джон Бойтон. А чудак напротив кивает, мол, именно так, именно драконовой крови, и коричневая фляга опять наклоняется над плебейским пластиковым стаканчиком, ни дать ни взять монах над грешником.