Змеиная вода
Шрифт:
И рукав пиджака чуть съезжает, позволяя вырваться на свободу пышной кружевной манжете. Несколько старомодно, но в целом в образ вписывается.
Интересно только, как Одинцов его не разглядел.
Или не приглядывался?
Попал в ловушку убежденности, что виноват Каблуков? Да и виноват ли…
– Я приехал и остался. Место, конечно, не сказать, чтобы вовсе мечта, но некоторые жизненные обстоятельства вынудили меня пересмотреть свои взгляды. Кроме того, где, как не в подобных местах имеешь чудесную возможность видеть жизнь такой, какова она есть?
– Не знаю.
– Я
– Как интересно, - выдавила я. И Филипп воссиял. Кажется, большего ему и не требовалось.
– О да, очень интересно… только представьте. Он – одинокий и никем не понятый, безумно талантливый, практически гениальный, вынужден бежать из большого города. Он гоним наветами…
Понятно.
Но киваю и даже пытаюсь изобразить сочувствие.
– Она – юная и прекрасная… аристократка… княжна… но она свободна от общественных оков и готова понять, принять его всецело… однако он в виду возраста своего и пережитых невзгод не способен верить в искренность чувств.
– Совсем?
– Поначалу. Потом её пылкая любовь растопит его сердце. Но он как никто другой понимает, сколь опасна их связь. И что она…
Понятно.
– …поставит под удар саму её жизнь. Репутацию… еще, конечно, будут завистники. И просто люди. Обычные. Зашоренные. Погрязшие в быту и мещанстве. Не способные оценить полета чувств. Они её и погубят… я пока раздумываю над финалом. Сперва представлял себе, что он уедет за границу, а она утопится от горя, но вот теперь, знаете ли, это выглядит каким-то… банальным.
– Неужели?
Интересно, он совсем идиот или только кажется?
– Да. Теперь я вижу все так, - он простер вперед руку и растопырил пальцы. – Она, понимая, что своей любовью связывает его вольную душу, пленяет и мешает ей воспарять к высотам философской мысли…
Совсем.
– …решает освободить его от обязательств. И умирает, прижав к груди гадюку. Уподобившись в том древней Клеопатре…
А вот мог ли он в скудости своего ума воплотить сей чудесный замысел?
– Как Надежда? – интересуюсь вежливенько так, прикидывая, стоит ли сего гражданина задерживать, или смысла нет.
– Надежда? Нет, мою героиню будут звать Ольгой… или Анной… или… как вас зовут?
– Зима.
– Чудесное имя. Очень… небанальное. Такое… вызывающее… да, я, наверное, так назову свою героиню… и быть может, любить больше будет он? А она останется холодна. И любовь растопит её сердце, но и с тем приведет к погибели…
– Ты спал с Надеждой? – мне надоело слушать весь этот литературно-романтический бред.
– Что? – он моргнул, выпадая из эйфории вдохновения.
– Надежда. Пестрякова. Это ведь ты отец её ребенка?
И по тому, как побледнел Филипп, поняла, что угадала.
– Это… это домыслы все… это клевета…
– Искренности не хватает, - сказала я, а потом положила руку на тощенькое плечико и, слегка сжав, приказала. – Рассказывай. И
Оно, конечно, рожей лица он для подвалов тайной канцелярии не вышел. Но будучи личностью творческою, Филипп вполне себе живо те самые подвалы представил.
И даже муки, которые он понесет во имя любви.
Потом осознал, что любовь, если и была, давно померла, а потому носить куда-либо муки вовсе даже не обязательно.
– Вы… - робко заметил он. – Вы права не имеете…
– А мы без права. Мы… беспределом. Ты рассказывай давай, за что убил Надежду?
– Я? Нет… я не убивал… наоборот… я хотел жениться! Мы собирались… я…
Речь его была путана и бессвязна. А еще словесность преподает… впрочем, основное я уловила.
Филипп с детства отличался хрупкой красотой и живостью воображения. А еще умением находить общий язык с особами прекрасными. Ну или не очень. Тут как повезет. Главное, что умение это помогло сыну сапожника сперва поступить в гимназию, а после – и в университет, который он закончил с отличием. И по рекомендации одной старой своей поклонницы получил место при столичной школе, где и преподавал, пока не произошла нехорошая история с ученицей старших классов…
– Помилуйте, там не было моей вины… она сама проходу не давала. А я ведь живой человек! Я даже намерения имел благородные…
…вот только папенька оной девицы, пребывавший в немалых чинах, благородства намерений не оценил. Филиппу указали на дверь, оставив без рекомендаций. А некие серьезные люди вовсе настоятельно рекомендовали покинуть столицу и впредь в оную не возвращаться.
– Руку сломали! Представляете?! Я хотел в суд подать…
Но воздержался.
Уезжать ему было некуда, но и остаться не выходило, ибо все более-менее приличные заведения наотрез отказывались иметь с Филиппом дело. А тут предложение.
Хоть какое-то.
– Да и оклад положили хороший. Конечно, условия проживания так себе. Но я смирился… я даже научился воспринимать свое положение смиренно, как подобает мученику… а Наденька… она была подобна лучу света в царстве тьмы! Мы сразу нашли общий язык.
Не сомневаюсь.
Мятущаяся душа и старый опытный ловелас, который точно знал, что и как сказать, чтобы метаний стало еще больше.
Нет… вот слов не хватает.
– Я видел в Надежде родственную душу. У нее был талант к живописи. И как творческий человек, она понимала меня…
…а еще имела за собой усадьбу, некую сумму, которой хватило бы, пусть не на роскошную, но всяко приличную жизнь.
– Каблуков?
– Этот… позвольте выразиться, мужлан… отвратителен. Он приезжал. Устраивал сцены ревности. Оскорблял. Надежда расстраивалась. Я убеждал её не губить себя. Ведь очевидно же, что человек, за которого она собиралась выйти замуж, категорически её не достоин! Даже её опекун это осознавал…
– Вы были с ним знакомы?
– Не случалось… сопровождать Надежду в Петербург я не мог… и не те у нас были отношения… а потом мне… пришлось отбыть как-то… отец болел… да, да… когда Надежда погибла, отец… я тогда был в отъезде… прибыл лишь через две недели… после смерти её.