Знакомые страсти
Шрифт:
Гермиона повернулась в своем кресле и протянула Малышке клочок бумаги.
— Телефон Касси. Если хочешь, позвони ей.
Малышка встала. Стараясь не выдать разочарования, она с улыбкой приняла записку и спрятала ее в сумку.
— Спасибо, — сказала она. — Тебе хотелось бы, чтобы я зашла еще раз?
Гермиона моргнула. Свет лампы ложился на ее лицо, и Малышка разглядела наконец, что, несмотря на белки с красными прожилками, у ее матери красивые глаза — светлые, золотисто-карие, цвета слабого чая.
— Если я могу чем-нибудь помочь, скажи, не стесняйся.
Гермиона не сводила с нее глаз.
— Делай как знаешь. Не могу же я запретить тебе. Но если хочешь знать мое мнение, то самая интересная беседа у нас уже позади. Попытайся мы еще раз, боюсь, нам будет нечего сказать друг дружке, — она посмотрела на наручные часы. — Не хочу показаться негостеприимной, но виски закончилось и мне надо кормить Бенедикта ужином.
Гермиона хлопнула ладонями по коленям и встала; когда она шла по комнате, пол ходил под ней ходуном.
Они вышли в холл. Гермиона открыла входную дверь. Уже на пороге Малышка обернулась и сказала не в силах скрыть страх:
— Извини. Еще один вопрос. Ты часто разговариваешь с моим отцом?
— Господи, конечно же, нет! Сколько тебе лет?
— Тридцать два.
— Я не говорила с ним тридцать два года.
— А! Понятно. Мне просто было интересно. Когда я пришла, ты сказала, что он предупредил тебя.
— Он написал мне. Через моих издателей. Я не ответила.
Гермиона зевнула и почесала под грудью. Потом опять взглянула на часы.
— Послушай. Всего минуточку, — торопливо проговорила Малышка. — Извини, что задерживаю тебя, но мне трудно. Понимаешь? Наверно, это действительно нечестно, но ему ведь больно. Если он думает, что я могу приехать к тебе! Он ничего не знает, ждет, не скажу ли я чего-нибудь. Все годы он молчал, и я понимаю его. Скажи он мафочке раньше… Понимаешь, если бы он сказал, что был ей неверен, прежде чемона узнала о твоей беременности, было бы, конечно, ужасно для них обоих, но в общем-то терпимо. А он поверил или сделал вид, что поверил в твою историю об итальянце, поэтому в больнице, когда ты сказала ему правду, было уже слишком поздно. Он оказался в западне,потому что не хотел быть жестоким с ней. Потом с каждым годом ему было все труднее сказать ей. Хотя я думаю, что это стало частью его жизни, как рисунок на ткани, который нельзя спрятать, и он научился с этим жить. И если сейчас сказать правду, не знаю, как…
— Обещаю не писать и не говорить с ним, — произнесла Гермиона.
— Спасибо. — Малышка рассмеялась. — И все равно ужасно.
— Постарайся не зациклиться на этом.
— Делать вид, что ничего не случилось, тоже не выход.
Гермиона пожала плечами и едва заметно улыбнулась. В ее глазах горел холодный веселый огонь.
— Впрочем, — сказала Малышка, как она надеялась, спокойно и с достоинством, — это моя проблема, а не твоя. Я справлюсь. Однако мне кажется разумным, если ты будешь знать, что я намерена делать. Даже если в какой-то момент я увижу, что в душе он понимает и знает, что я знаю, все равно я буду молчать.
Гермиона широко улыбнулась, и Малышка покраснела.
— Ты и вправду дочь своего отца, — сказала Гермиона и захлопнула дверь.
Глава восьмая
— Ты рано, — сказал Мартин Мадд, открыв дверь. — Самолет прилетит только в одиннадцать.
Он все еще был в халате, и Малышка последовала за ним в кухню, где он готовил завтрак для мафочки.
— Я думала, тетя Флоренс волнуется. Пробки и все прочее. Да и погода отвратительная! Дождь и ветер. Ветер сильный.
— Сейчас пятнадцать минут десятого. Даже если вы выедете в десять, вам хватит времени. Флоренс уже позавтракала и одевается. Хочешь кофе?
— Нет, спасибо, папуля. Я выпью чаю с мафочкой.
— Поешь? Могу сварить еще яйцо. Или сделать тост.
— Нет, только чай.
— Уверена?
— Уверена, папуля.
Невинная банальность фраз, которыми Малышка обменялась с отцом, подействовала на нее успокаивающе после двадцати четырех часов воображаемых и куда более напряженных бесед с ним после ее отъезда из Брайтона. Сидя в уютной родительской кухне и глядя, как папуля режет хлеб и намазывает его маслом, пока на плите варится яйцо, она ясно осознала, что ни одна из этих бесед не повторится в реальности. Ну а ей самой было вполне достаточно прокрутить их в голове.
Шагая вдоль канала (много часов и под дождем), она ругала его на чем свет стоит, потом простила, потом ей показалось, что ее любовь к нему стала еще больше, словно вместила в себя ее новое знание о нем. Как воздушный шар, удивленно подумала она, а потом напомнила себе, что из воздушного шара легко выпустить воздух. Стоит только ей произнести одно неосторожное слово, и от их мирной жизни не останется и следа!
— Сегодня ужасная погода, — сказала она, передергивая плечами.
— Ты уже это говорила. Ноябрь есть ноябрь. Но самолет Блодвен прилетает вовремя. Я только что звонил в аэропорт. Жди во втором терминале. У нее рейс с пересадкой. Из Сиднея она летит в Амстердам на аэробусе, а там зачем-то им подают другой самолет.
— Как тетя Флоренс?
— Вчера вечером опять задала нам жару. Сказала, что не выдержит встречи с Блодвен. Но я дал ей снотворное, и сегодня она вроде бы поспокойнее. Готова не моргнув глазом шагать на зов батарей. А вот мафочка устала.
— Это я виновата.
Мартин поставил на стол тарелку с тонкими кусочками хлеба, достал из кастрюльки и препроводил в рюмку яйцо, потом прикрыл его красной салфеточкой, которую Малышка сама вышила для мафочки много лет назад.
— Полагаю, ты узнала от нее все, что хотела. Я насчет того, о чем мы с тобой говорили в последний раз. — Он коротко рассмеялся и искоса глянул на Малышку. — Надеюсь, твое любопытство удовлетворено. — Он налил кипяток в чайник. — Зачем только надо было расстраивать маму! — пробурчал он.
Малышка надеялась, что на ее лице не отразился охвативший ее бешеный страх.
— Не думаю, что мафочка расстроилась.
— Хм-м. Ладно. Может быть, и нет. Тебе-то она уж точно не призналась бы. Ну и что теперь? Ты получила, что хотела? И что-нибудь изменилось?
— Да нет, папуля.
Еще как изменилось, подумала она. Она встретилась с Гермионой, сильной грубой старухой, и теперь знает, откуда идет ее собственная грубость. Теперь ей не надо этого стыдиться. Скорее это может стать источником ее силы или уже стало в недавней критической ситуации. Сверхчувствительная нежная женщина, верно, свалилась бы с ног! А так, если она и была потрясена обманом, в котором жил ее отец, то в глубине души, в самой глубине души она смеялась. Теперь она лучше знала своего отца, лучше понимала его и, понимая, как он загнал себя в капкан, из которого не смог выбраться, чувствовала, что сама становится добрее и умнее. Никогда ей не стать нежной и добродетельной, как мафочка, зато она может быть сильной, как ее храбрая мать!