Знамя девятого полка
Шрифт:
Хазенфлоу пренебрежительно прищелкнул пальцами.
– Э-э, бильярд это не игра. Это… слишком ручное, комнатное. А я люблю большую игру, ди гроссе шпиль…– мечтательно улыбаясь, протянул он. – Например, колесо рулетки, некоторые картежные игры и конские бега. Кстати, сам я ни во что не играю и предпочитаю стоять за стульями, но это уже чистейшая случайность, капитан Туриньи, ибо душа у меня завзятого игрока. Ведь Догне-фиорд, в сущности, тоже колесо рулетки – ви представляете, что мы выиграем, если аэродром и мол будут построены? Мы, лично?
Хазенфлоу
Туриньи стремительно поднимается и, точно становясь в строй, привычным, почти бессознательным движением поправляет портупею, ремень. Голос его звучит отчужденно, сухо:
– Разрешите идти, синьор капитано? Служба. Я дежурю сегодня.
Хазенфлоу вздыхает и отбивает пальцами по столу короткую дробь-как ему необходим собеседник, просто слушатель в крайнем случае, как необходим. Но, кажется, с этим корсиканцем особенно не разболтаешься. Он слишком ограничен и далек от делового мира, солдафонская душа.
– Идите, капитан. Я вас не задерживаю,– безразлично и сухо, в тон собеседнику разрешает Хазенфлоу.
Уже за второй дверью Туриньи мрачно усмехается и вслух произносит:
– Стервятник! Шакал! – и вдруг, точно петарда, взрываясь неумеренной южной яростью, ударяет ногой в дверь канцелярии.
Стискивая зубы, он бормочет себе под нос:
– У вас свои счеты с Россией? А кто платит по вашим счетам? Итальянцы? Румыны? Венгры? Да вот такие олухи вроде Туриньи?
А ваше место за стульями, господа заячьи блохи! (Хазенфлоу– дословно «заячья блоха») Пожиратели ливервурста, пивные жбаны! Инженеры-механики! Представители компаний!
Тяжелая, едкая, завистливая злоба строевика-плебея, военного ломовика, потом, сбитыми на бесконечных маршах каблуками, годами военных буден оплатившего каждую звездочку и дорожку, каждую коронку и просвет на своих погонах, приходит на смену внезапно взорвавшейся ярости южанина.
Туриньи исподлобья придирчиво оглядывает двор. Зоркие его глаза совсем как в горах под Тигрэ или Хараром выискивают цель: неторопливо, хищно, внимательно.
Так и есть! Немец-часовой возле землянки ? 8 – пожилой мешковатый дядька – опять привалился спиной к двери.
Увидев разводящего возле караульного помещения, Туриньи раскатисто, на весь двор кричит на небрежном плохоньком «плятдейч» (литературному языку он даже не старается учиться).
– Обер-ефрейтор! Той беременной бабе возле восьмого номера после смены – вне очереди два наряда, запишите! Вам, за отсутствие выправки и бравого вида у ваших людей,– четыре! Вы меня поняли? Повторите.
Пусть они арийцы на сто поколений, сверх-человеки и черт знает кто еще, но он – кадровый пехотный капитан, трижды сменивший хозяев и послуживший уже в двух частях света, покажет им – кто более достоин подражания – Наполеон ли Бонапарт, тоже когда-то бывший всего лишь капитаном, или их не окончивший даже нормальной офицерской школы и так и не дотянувшийся выше одной ефрейторской нашивки баварский выскочка?..
8
Сверху капало. Бревенчатое брюхо настила провисало под тяжестью холма, насыпанного над землянкой. Шуршал, осыпаясь, песок. Чадил тряпичный фитиль в консервной банке, подвешенной на проволоке к косяку двери.
Ныли одурманенные едким дымом комары.
– Понимаете, Павел Николаевич, я совершенно не боюсь ее, если она с толком…– вполголоса задумчиво говорил Ванюшка Корнев и сосредоточенно топорщил свои выгоревшие брови, как бы присматриваясь к чему-то внутри себя, проверяя, действительно ли он не боится ее, смерти.– Вот скажите мне: умри Корнев, и немцы оставят ну… хотя бы Минск. Да у первого столба! И вот представьте себе, товарищ кап… виноват, Павел Николаевич…– Иван, обмолвившийся было нелегальным словом, ударил себя рукой по губам.
Протяжно пожаловалась ржавыми петлями дверь.
В дымном прямоугольнике входа четко обозначился силуэт человека.
– Ауф ди арбайт! (На работы!) Зобрайсь! – отчетливо сказали у дверей.
Обведенный косяками, точно портретной рамкой, человек стоял неподвижно, плотно. Сразу стало ясно: обычный, исполнительный, с вытянутым швабским лицом, окончивший унтер-офицерскую школу, немец, не добившись своего, не уйдет.
Его подбритые и оставленные, как два крохотных мазка узенькой кисти, под самыми ноздрями темные усики поражали внезапным сходством с другим, таким же вульгарно унтер-офицерским лицом, уже накрепко вколоченным в память тысячами портретов и фотографий.
Это была удешевленная и размноженная на скорую руку солдатская фотография самого фюрера.
– Быстро, Корнев! Бушлат! – шепотом сказал Шмелев, садясь на нарах. Его щетинистый подбородок кольнул ванюшкино ухо.– За проволоку, понимаешь? Ну? Буки! (Сигнал «Больше ход. Сняться с якоря»)
– Куда это, ты сказал, собираться? – вдруг насмешливо и громко спросили унтера со второго яруса нар.
Иван, уже натянувший бушлат, задержал пальцы на незастегнутой пуговице – так значительно и. вызывающе было это насмешливое спокойствие в голосе лежащего на верхних нарах.
Сразу стало так тихо, что едва различимый до этого гул далекого самолета навис, казалось, над самой землянкой.
Унтер пружинящим строевым шагом подошел к нарам вплотную.
Вблизи сходство с портретом фюрера стало еще очевиднее.
– Ду бист вшивий руззкий звинья,– отчетливо сказал двойник.– Взтать сейчас же!
– А ты не ори, понужало,– невозмутимо и грубо ответил человек наверху.– Люди спят, нужно совесть иметь,– голос его внезапно стал вызывающе резок: – Нет мне здесь подходящей работы, это тебе понятно?