Знамя девятого полка
Шрифт:
Наверху заскрипели досками, и две босые грязные ступни чуть не по футу каждая, свесясь с нар, закачались на уровне затянутой форменным кителем унтер-офицерской груди.
Иван озабоченно глянул на верхние нары.
Плечистый красноармеец в синих кавалерийских галифе и полосатой флотской тельняшке, подчеркнуто беспечно потягиваясь, сидел на нарах – разлинованный сине-белыми полосами, плотный, тяжелый, точно собранный из прямых каменных пластов.
Немец понял, по-видимому, только последнюю фразу, а может быть, и ему надоели одни
– Нет работ, загст ду? – немец ядовито покривил свой и без того опущенный уголками книзу рот…– Ха-ха-ха! Нет работ! Нишево! На руззкий спина работ всегда есть!
Сияя лоснящейся мордой, он ржал над собственным остроумием, не обращая внимания на хмурые лица окружающих.
– Хе-хе-хе. Зей маль! Вир хабен каине арбайт… (Смотри-ка! Мы не имеем работы..)
После свиного шницеля, после рома, после утренних радиопередач ему можно было и повеселиться.
Но человек в полосатой тельняшке оказался плохим ценителем одностороннего унтер-офицерского остроумия.
– Чего ты там квохчешь? – сверху вниз глядя на немца, хмуро спросил он и ткнул себя грязными ногтями в грудь.– Я? И чтобы землю копать? Кому землю копать?! Вам?! Черепа вам прикладом сносить – вот моя работа! – неожиданно громко, ненавидяще гаркнул он, качнувшись вперед. На секунду показалось, что с высоты почти полутора метров он всей тяжестью рухнет сейчас на плечи немца.
Унтер, сразу нахмурясь, отшагнул к двери и, не спуская глаз с подергивающегося лица красноармейца, протянул руку назад, к сопровождающему его солдату-итальянцу.
Тот быстро вложил в руку унтера винтовку.
Щелк затвора расколол напряженную тишину. Но красноармеец, вдруг удовлетворенно усмехнувшись, не дрогнув ни одним мускулом лица, сказал только, неспешно, со вкусом и с каким-то мрачным торжеством:
– Плевал я на тебя вместе с твоей работой. Па-адумаешь, микроба. Ясно? – И тогда даже самый недогадливый понял, что это – самоубийство. Как видно, парень был слишком горд и озлоблен.
Не умещаясь в землянке, оглушительно, туго ударил выстрел. Посыпался песок из щелей потолка, и на лицо Ивана Корнева сверху брызнуло чем-то теплым.
Застреленный, завалясь на спину, бился на верхних нарах.
Убийца, опустив винтовку, стоял в дверях. Кисловато пахло бездымным порохом. И хотя в землянке молчали, немец спросил бешено, хрипло:
– Ну? Вер нох? (Кто еще?)
Тогда Ивану показалось, что землянку проткнули раскаленным железным прутом – так высок, резок и скрежещущ был голос кричавшего. Или это надвое разодрали большое полотно?
– Ну что вы смотрите ему в зубы? А ну, глуши его! Один конец! Бей!
Точно сдутый вихрем, метнулся к выходу итальянец и, чуть не отбив унтеру руки, захлопнул за собой дверь. Немец остался один лицом к лицу с двадцатью человеками, вскочившими с нар.
Двадцать первый еще хрипел, вздрагивал.
Иван увидел только худого цыгановатого красноармейца из торговых моряков, порвавшего на себе рубашку в день высадки партии пленных в Догне-фиорде. Втянув голову в плечи, точно два кистеня, нес он свои тяжелые кулаки, пробираясь к убийце из дальнего угла землянки.
Немец с перекошенным лицом, вплотную влипнув спиною в дверь, бешено рванул на себя затвор. Но было уже ясно – выстрелит он только один раз, а затем его вряд ли опознают даже солдаты одного с ним взвода.
– Не дело, хлопцы. А ну, отставить! – вдруг совершенно трезво, точно продолжая только что прерванный разговор, прикрикнули за плечами пленных.
Вздрогнув, чернявый опустил руку. Все сразу повернулись на голос.
Третьяков стоял над нарами в углу землянки, заложив большой палец за свой солдатский ремень,– спокойный, строгий, привыкший к тому, что люди его слушаются.
Не спеша подошел он к двери, и все расступились, пропуская его к немцу.
– Та-ак… Сами набиваетесь? – негромко спросил комиссар и вдруг гаркнул так оглушительно, что ближние попятились: – А ну, по местам! Мар-рш на нары!
Точно порыв холодного ветра, в угарный, кровью застилающий глаза туман врезался его голос.
Чернявый, вздрогнув, отсутствующим жестом лунатика провел разжавшейся рукой по влажному лбу – вот это сирена!..
– Ну? Кому я сказал? – уже спокойнее спросил Третьяков, становясь между толпой и немцем, спиной к дулу его винтовки.– Сейчас же убраться на нары. И сидеть смирив.– И через плечо, тем же, не допускающим возражения тоном категорически приказал немецкому унтер-офицеру: – Идите, мы выйдем вслед за вами.
Немец, опустив винтовку и не сводя глаз с хмурых лиц пленных, каблуком застучал в заплесневелые доски двери.
Снаружи послышались торопливые шаги, голоса.
Испуганно всхлипнув, приоткрылась дверь – осторожно, медленно, на ширину ладони,– и, просунувшись в щель, прямо в бок унтера уперся холодный синий ствол автомата. Бешено вскрикнув по-немецки: – Вы с ума сошли! Черт бы вас…– унтер шарахнулся в сторону.
Ствол втянулся обратно в щель, дверь открылась шире. Человек пять итальянцев, налезая друг другу на плечи, заглянули в землянку. Немец, растолкав их, выскочил за дверь, с грохотом захлопнув ее за собой.
С улицы донесся его хриплый лающий голос. Союзники, оправдываясь, залопотали все разом. Потом шаги и голоса затихли. Опять стало слышно тугую струну аэропланного мотора.
Иван Корнев изумленно обвел глазами заплесневелые, покрытые лишаями бревна стен, нары, выбивающийся из щелей мох – откуда же здесь взялись ходики?
Но часов не видно, только почти со свинцовой тяжестью отдаваясь в каждом из двадцати сердец, через секундные промежутки падали и стучали липкие грузные капли, протекая в щели между досками верхних нар.