Знание-сила, 1997 № 04 (838)

Коллектив авторов

Знал ли он действительную обстановку в СССР? Знал ли о массовых репрессиях? Понимал ли необратимость своего выбора? Наверное, не вполне. Трудно было все это осознать представителю другой страны. Тем более что решение остаться представлялось выбором между фашизмом и социализмом. Сама мысль о сходстве режимов в Германии и СССР того времени казалась дикой даже советским гражданам.

Он остался и был всячески обласкан советским руководством. Его выбрали в академики (а он уже был членом многих академий), затем он был награжден Сталинской премией первой степени, орденом

Ленина, орденом Трудового Красного Знамени. Материально обеспечен он был также вполне хорошо. Он ценил общество советских биохимиков, а они в свою очередь высоко ценили его.

В первые же часы 22 июня 1941 года ко Львову двинулись немецкие войска. Известна история о том, что для спасения Парнаса по личному указанию Сталина во Львов были посланы на самолете биохимики С. Е. Манойлов и В. А. Энгельгардт. Это легенда. На самом деле супругов Парнас вывезли иным путем: им был предоставлен автомобиль, на котором они прибыли в Киев. Из Киева они были эвакуированы в Уфу. А когда в 1943 году наметился перелом в войне, академик Я. О. Парнас был вызван в Москву. Он поселился в привилегированной гостинице «Метрополь», где принимал учеников, сотрудников, иностранных дипломатов, друзей и знакомых. (Такое широкое общение всегда вызывало в «компетентных органах» особую настороженность, но Парнас этого понять не мог.) В Москве он стал одним из основателей учрежденной в 1943 году Академии медицинских наук СССР, организатором и первым директором Института биологической и медицинской химии АМН СССР. Кроме того, как академик он имел право на организацию своей собственной лаборатории, это и была Лаборатория физиологической химии, в которой он с ближайшими сотрудниками продолжал исследования углеводов.

Е. М. Афанасьева окончила кафедру биохимии растений Московского университета перед самой войной. В 1942 году она добровольно ушла на фронт, перенесла все тяготы войны и в 1945 поступила на работу в лабораторию Парнаса. Первое впечатление от Парнаса у нее было «барин, аристократ». Парнас, в самом деле, держался величественно. А она как пришла из армии, так и была в сапогах и шинели и чувствовала себя неловко. Но при ближайшем знакомстве это впечатление изменилось. Парнас с женой часто приглашал к себе своих сотрудников — время было трудное, с едой было плохо, а тут их ждало обильное угощение и полное радушие хозяев. Эти вечера в доме Парнаса на всю жизнь запомнились Евгении Михайловне. Праздник дружеского общения и блеска культуры и эрудиции. Открыт был дом и для многих других друзей Парнаса.

Парнас был признан первым в научной иерархии биохимиков СССР. Центром биохимической мысли в стране стали «четверги» Парнаса — семинары, на которые собирались не только москвичи, но и жители других городов. Парнас поражал своей эрудицией, широтой и глубиной постановки проблем.

Он был блестяще образован и в области наук гуманитарных, в искусстве, музыке. Как истинно большой человек он был доброжелателен и с энтузиазмом относился к успехам своих младших коллег. Особо положительные чувства вызывали у него два советских биохимика — А. Е. Браунштейн и В. А. Энгельгардт.

Оба были авторами выдающихся открытий. Браунштейн незадолго до войны открыл реакции трансаминирования — переноса аминогруппы от аминокислот на кетокислоты. Открытие это, возможно, было инициировано идеями самого Парнаса, однако так ли это, предстоит еще исследовать.

Энгельгардт открыл окислительное фосфорилирование и АТФ-азную активность актомиоэина (вместе с М. Н. Любимовой). Эти работы также были очень близки исследованиям Парнаса по биохимии фосфорного обмена и биохимии мышц.

Парнас рекомендовал Энгельгардта в члены-корреспонденты Академии наук СССР. А когда это представление вызвало иррациональные трудности, волновался, писал письма друзьям-академикам и добился избрания Владимира Александровича. Вот одно из таких писем.

4 октября 1943. Гостиница «Метрополь». Письмо адресовано Петру Леонидовичу Капице.

«Глубокоуважаемый Петр Леонидович!

...Позвольте

мне напомнить то, что я Вам говорил о Владимире Александровиче. Я его считаю, по его научным достижениям, первым в ряду биохимиков Союза, без исключения — академиков и неакадемиков. Его открытие и смелое понятие идентичности контрактильного белка мышц и энзима, катализирующего самую близкую к мышечному сокращению, освобождающую энергию, реакцию, является достижением, которое начинает новую главу в биохимии жизненных процессов. Хотя это открытие было сделано уже во время настоящей европейской войны, оно нашло огромный резонанс за границей... В настоящую пору Энгельгардт опубликовал труд, в котором, кажется, он разрешил вопрос Пастеровского эффекта, то есть открытой Пастером связи между окислительными процессами и торможением анаэробных процессов в организмах. Но я хочу подчеркнуть, что это открытие является блестящим продолжением уже ранее осуществленных Энгельгардтом работ...

Владимиру Александровичу 49 лет; его научная деятельность представляет образец прекрасного и постоянного подъема, это не случайный успех. Он служит Академии уже десять лет, и в течение этих десяти лет он выполнял буквально все должности, которые обыкновенно выполняют члены-корреспонденты. Он издает журнал «Биохимия», он редактор сборников конференций по витаминам, ферментам; он постоянный секретарь белковой комиссии, и все это он делает прекрасно. И странное деле, при всем этом он даже еще не член-корреспондент, хотя он вполне достоин быть академиком... Мне кажется, что избрание Энгельгардта является настоятельной необходимостью не только для Энгельгардта, но и для самой Академии... Не должно повториться то, что было с Менделеевым и Лобачевским.

Я пишу Вам эти слова с уверенностью, что Вы найдете пути для того, чтобы исправить эту ошибку. Я хочу еще подчеркнуть, что в Академии имеются три академика, представителя биохимии животного организма, но нет ни одного члена- корреспондента, хотя имеется еще один биохимик, вполне достойный быть избранным членом-корреспондентом, а именно Александр Евсеевич Брауниггейн». (Письмо из архива П. Л. Капицы любезно предоставил мне П. Е. Рубинин.)

Окончилась война. Стал ли Яков Оскарович понимать, в какой стране он живет? Думаю, что постепенно стал понимать. Он привык к свободе «передвижений», а тут оказалось, что выезды в другие страны ему не разрешены.

В 1948 году в Лондоне проходил первый Международный биохимический конгресс. Парнас был приглашен в качестве вице-президента. В связи с этим он получил много писем от зарубежных коллег, в которых выражалась радость по поводу намечавшейся возможности общения с ним. Но о поездке в Англию в то время, конечно, не могло быть и речи.

Он привык к свободе общения с гражданами разных стран, а тут оказалось необходимым и на это получать разрешение. Он не прошел школы подавления тридцатых годов. Ему казалось естественным считать дни Пасхи нерабочими. Он был католик (по «генам» — еврей) и отмечал Пасху католическую. И сам предложил, если есть верующие — православные,— считать нерабочими дни православной Пасхи. Он — директор института? Это было дико для партийного руководства.

Его верная сотрудница и ученица профессор Е. Л. Розенфельд вспоминала: «Парнас плохо понимал особенности нашей жизни. Его, например, очень удивляла идея планирования науки. На ученом совете он мог недоуменно спросить: «Как можно планировать открытие? Оказывается, все записывают в план то, что уже сделано, но какой в этом смысл?»

Когда в институте в связи с денежной реформой 1947 года был организован митинг, чтобы выразить поддержку и одобрение этому мероприятию, Парнас, директор института, выступил и спросил: «Зачем нужна эта реформа? Если для того, чтобы люди, как говорят у нас в Польше, подтянули пояса, то биохимики должны подумать о том, не приведет ли это к понижению количества белков, жиров и углеводов ниже уровня, необходимого для питания населения». Е. Л. Розенфельд в своих воспоминаниях пишет: «Его гибель была неизбежной».