Знание-сила, 1997 № 04 (838)
Шрифт:
Сепаратная политика Игоря вызывала сильное раздражение Киева, а политическое и военное усиление Игоря в союзе с Кончаком представляло реальную угрозу интересам киевских князей и боярства. Поэтому вполне вероятно предположение, уже высказывавшееся рядом исследователей, что Гзак получил из Киева своевременное предупреждение о выступлении Игоря. Версия Никитина превращает это предположение в почти очевидную истину. Гзаку из Киева была послана грамота о свадебном поезде Игоря, везущего богатый калым за невесту для своего сына. Вот откуда необъясненное в специальной литературе упоминание о «русском злате», которое утопил Игорь на дне Каялы,
Можно прибавить в подкрепление версии Никитина, что брак Владимира Игоревича с Кончаковной делал вполне реальными намерения Ольговичей—Святославичей «поискать града Тьмутороканя», предъявить права на старое владение сыновей Святослава Ярославина и, следовательно, своей «дедины». Тьмуторокань могла вернуться к ним в виде приданого Кончаковны, для вступления во владение которым и потребовалась «конно-спортивная прогулка» по владениям дружественного Кончака до Тьмуторокани. Во время такого рейда совсем не понадобилось бы «пробиваться через полки вооруженных до зубов половцев на протяжении сотен километров».
В то же время такое осмысливание намерений Игоря отлично объясняет и значительные военные силы в составе «свадебного поезда» Ольговичей, и присутствие малолетних сынов Игоря в походе, один из которых, вероятно, должен был сесть на освобожденный княжеский стол в Тьмуторокани. Объединенная «держава» Игоря и Кончака, простиравшаяся от Тьмуторокани до Новгорода-Северского, могла существенно изменить расстановку сил на русской военно-политической сцене, да к тому же эффективно обеспечить экономические интересы Черниговского и Новгород-Северского княжеств, оттесненных от торгового пути по Днепру.
Ах, эта свадьба...
Спустя восемьсот лет весьма непросто установить причины событий, истинные побуждения и стимулы, двигавшие героями отечественной и половецкой истории. Об их симпатиях и антипатиях мы можем судить только по сведениям, зафиксированным в письменных документах, которые нужно еще критически осмыслить с учетом политических пристрастий летописцев, сводного характера хроник и господства «заимствования» чужих текстов во всей средневековой литературе.
С упомянутой гипотезой хорошо согласуются наблюдения Б. А. Рыбакова о том, что: Игорь не нападал на Кончака; Кончак не организовывал окружения Игоря; Кончак прибыл к Каяле одним из последних, когда русский лагерь был уже обложен; на поле битвы Кончак «поручился» за плененного Игоря (выкупил его?), как за своего свата, отца жениха Кончаковны; после победы над северскими полками Кончак отказался участвовать в разгроме обезоруженного Северского княжества; Кончак предоставил Игорю вольготную и комфортабельную жизнь в плену; наконец, после побега Игоря из плена Кончак отказался убить его сына, как заложника.
Уговор о женитьбе Владимира Игоревича на Кончаковне воплотился в жизнь. К 1187 году у Игоря и Кончака появился общий внук. Вероятно, для этой свадьбы и предварительного крещения язычницы Кончаковны и понадобился Игорю-пленнику священник с причтом.
Свадебно-праздничный характер поездки Игоря в Степь доказывается и тем, что Игорь, собравшись по понятным причинам без излишней шумихи, взял в поход всю родню, включая малолетних сыновей Олега и Святослава (один из которых, вероятно, должен был сесть на освобожденный княжеский стол в тьмуторакани), большое количество различного добра и золота — «жира» — в качестве калыма, выкупа за невесту и подарков свату, которое, логически рассуждая, должно было достаться его победителям и его предводителю — Гзаку, знавшему и о времени похода, и о его характере. Так что певцы при дворе Святослава, в числе которых, кстати, упоминаются нмци, получили право, с некоторой долей лицемерия, хаять Игоря за то, что он «погрузи жиръ во дн Каялы, ркы Половенкия, русского злата насыпаша». Одновременно в этом образном выражении, по мнению Гогешвиди, чувствуется явное отражение мотива утопленного золота из германской «Песни о Нибелунгах». Струя древнегерманской поэтики в «Слове» ощутима и в других проявлениях, более всего — в характере эвфонии, в «прикровенном», тайном, «темном» стиле изложения. Однако это направление в поэтике «Слова» требует обстоятельной разработки с учетом и пересмотром всех уже накопленных материалов.
Возвращаясь к «золоту Нибелунгов», важно отметить, что имущественный статус этого проклятого «золота», приносящего владельцам несчастье, как следует из «Старой песни о Сигурде (Зигфриде)»,— выкуп за Кримхилъду, который привез Сигурд на своем коне, сильно укрепляет достоверность «свадебной» версии Никитина, Поэтому в «Слове» так явственно звучат свадебные мотивы, выражающиеся в многочисленных эпизодах пения девиц и — вроде бы совсем неуместных после разгрома и плена — прославлениях участников похода.
До сих пор «свадебная версия» Никитина «работала» превосходно. Однако реальная действительность, как правило, не укладывается полностью в самую блестящую гипотезу или схему. Идея Никитина дает явные сбои в попытке распространить ее на описание в «Слове» первой стычки с половцами, истолковать это описание как иносказательное представление сцены ритуального умыкания невесты.
Что делать со сценой грабежа половецких веж в «Слове», с почетными военными трофеями, с длительной ночной погоней за побежавшими половцами? В какой ритуал входит погоня за представителями стороны невесты и их пленение?
В ритуал умыкания входит как раз противоположное действо — погоня за похитителями невесты. Несмотря на то, что мы ничего не знаем о конкретных деталях обряда умыкания невесты у половцев, но допуская, что он мог существовать, можем ли мы распространять его действенность на ханскую дочь, принцессу из великокняжеского рода Шаруканвдов, состоящих в родстве с царским грузинским домом? Данные русских летописей, византийских, грузинских И западноевропейских хроник с описаниями торжественных и представительных посольств, отправляемых за будущей супругой владетельного лица, говорят скорее об обратном.
Сам состав руководителей в «походе» 1185 года свидетельствует, что похищение невесты не входило в планы предприятия Игоря. Древнерусские летописи, часто сообщая о браках русских князей с половчанками, не говорят ни единого слова об умыкании княжеской невесты. Да и вряд ли русский князь, «поборая за веру Христову», решился бы демонстративно следовать языческому обычаю, резко осуждаемому церковью, ведь он мог «подать дурной пример своему народу», как говорит по сходному поводу грузинский царь Давид в «Покаянном каноне». «Получается», цитируя Никитина, «что загадок много больше», чем он сам определяет, и далеко не все из них разрешаются и покрываются его, тем не менее, очень плодотворной идеей.