Знатный род Рамирес
Шрифт:
Через застекленную дверь было слышно, как Роза и Бенто уговаривают жену Каско, успокаивают плачущую женщину, почти улыбаясь ее преждевременному отчаянию. Но жалобные вскрики, пронзительные рыдания заглушали их голоса, отметали всякое утешение. Гонсало робко отворил дверь и невольно попятился под шквалом оглушительных причитаний, взывавших к нему, к его милосердию. Ползая на коленях по полу, заломив руки, вся в черном — еще более черная и скорбная рядом с красной купальной простыней, сохнувшей у очага, — она разразилась целым потоком воплей и жалоб, как только
— Ай, добрый мой сеньор, пожалейте нас! Ай, господи, мужа моего увели… Зашлют его в Африку на каторгу!.. Ай, господи, дети же… дети остались без отца! Ай, сжальтесь над невинными душеньками, сеньор мой хороший, дай вам бог счастья! Знаю я все, он виноватый. Тут и погибель наша! Ох, пожалейте ребятишек! Ох, голубчик мой в кандалах! Ах, добренький мой сеньор, пожалейте нас, бога ради…
Веки фидалго набухли от слез; растерянно прижимая к себе ящик с абрикосами, Гонсало бормотал, едва превозмогая душившее его волнение:
— Голубушка, успокойтесь, его выпустят! Успокойтесь! Я уже распорядился! Его отпустят!
С одной стороны над рыдающей женщиной склонилась Роза, мягко уговаривая:
— Вот видишь, мы же тебе говорили, тетя Мария! Чуть рассветет, его и выпустят.
С другой стороны, нетерпеливо хлопая себя по коленям, надрывался Бенто:
— Эк, глупая баба, да будет тебе шуметь! Сеньор же доктор сказал… Утром отпустят твоего хозяина!
Но она не слушала: головной платок ее съехал набок, косы растрепались, она все рыдала и выкрикивала сквозь рыдания:
— Ох, смерть моя пришла! Ох, не отпустят его на волю! Ох, пожалейте, добрый наш сеньор!..
Тогда Гонсало, которого эта нескончаемая, упрямая жалоба терзала, словно воткнутый в сердце гвоздь, топнул ногой в ночной туфле и закричал:
— Слушайте! Нет, посмотрите мне в глаза! И встаньте, встаньте!.. Посмотрите мне в глаза! Стойте прямо и смотрите мне в глаза!
Вскочив с колен, она выпрямилась, пряча руки за спиной, точно боясь, что на них тоже наденут наручники, и устремила на фидалго полные страха, запавшие черные глаза, обведенные темными кругами, которые поглотили, казалось, все ее лицо.
— Так, отлично! — вскричал Гонсало. — А теперь сами скажите: похож я на лгуна, способен ли я обманывать вас, видя ваше горе?! Успокойтесь, перестаньте причитать! Даю вам честное слово: завтра утром ваш муж будет свободен.
Роза и Бенто торжествующе закричали в один голос;
— Говорят же тебе, экая ты! Раз сеньор доктор обещают… Завтра твой хозяин вернется!
Медленно, уже стихая, она утирала слезы концом черного передника. Потом, вновь охваченная недоверием, впилась широко раскрытыми, сумрачными глазами в лицо Гонсало. Так фидалго не забудет? Завтра утром, пораньше…
Бенто сердито закричал на нее:
— Экая вредная баба! Чего еще! Мало тебе слова сеньора доктора?
Она выпустила из рук конец фартука, понурила голову, устало вздохнула:
— Ай, ну тогда спасибо, пошли вам бог счастья…
Теперь внимание Гонсало обратилось на детей, которых она притащила из Бравайса под проливным дождем.
Малютка-девочка сладко спала на сундуке, где тетя Роза устроила ей постельку из одеял и подушек. Но семилетний мальчик, сидевший, скрючившись, на стуле у очага, надрывно кашлял. Он устал, хотел спать и тяжело, с болезненным стоном переводил дыхание после каждого приступа кашля. Гонсало поставил ящик с абрикосами на сундук, пощупал руку ребенка — горячую ручку, которой тот беспрерывно тер грудь, засовывая ее за ворот грязной рубашонки.
— У него высокая температура!.. Как это вы, право, в такую ночь заставили его бежать сюда из Бравайса!
Она подавленно прошептала, теребя подол фартука, не поднимая осунувшегося лица:
— Ох, он тоже должен просить за отца… На кого они, сиротки, останутся?
— Вы, голубушка, не в своем уме! А теперь что же? Пойдете под дождем обратно в Бравайс? С ними?
Она вздохнула:
— Ай! Пойду, пойду… Дома свекровь старенькая, в параличе…
Фидалго обескураженно опустил руки; своей жестокостью он поставил под удар жизнь двоих детей. Но Роза считала, что грудной девочке ничего не сделается на руках у матери, под теплым одеялом. А вот старший, который кашляет и весь горит в лихорадке…
— Он останется здесь! — решительно заявил фидалго. — Как его зовут? Мануэл? Хорошо, Мануэл останется здесь. Будьте покойны. Сеньора Роза позаботится о нем. Ему нужно дать гоголь-моголь, затем потогонного. Дня через два он будет в Бравайсе, здоровый и веселый… Не беспокойтесь за него!
Женщина снова тяжело вздохнула, раздавленная усталостью. Она и не думала спорить, привыкнув за долгие годы к повиновению, и только прошептала:
— Как прикажете, сеньор… Пусть будет так.
Бенто приотворил дверь, выглянул во двор. Небо очистилось, ночь посветлела. Гонсало заторопил жену Каско: пора было возвращаться в Бравайс.
— Ничего не бойтесь, голубушка. Вас проводит слуга с фонарем… и с зонтиком, чтобы малютка не промокла. Да, вот что: возьмите дождевик. Бенто, беги скорей, принеси мой дождевик. Новый, что я купил в Лиссабоне.
Когда Бенто принес непромокаемый плащ с длинной пелериной и накинул его на плечи женщине, заробевшей от шороха дорогой ткани, по кухне прокатился радостный смех. Слезы кончились вместе с дождем. Можно было подумать, что в «Башне» были гости и теперь отправляются по домам, провожаемые веселой суетой. Роза от удовольствия всплеснула руками.
— Ты прямо как городская дамочка… Вот бы теперь день, народ бы сбежался на тебя полюбоваться!
Жена Каско улыбнулась, устало пошутила:
— Ох, уж и не знаю, на кого я похожа… на огородное пугало!
Гонсало проводил компанию до ворот плодового сада под редкими каплями, еще падавшими с веток, и крикнул им вслед:
— Закутайте получше малютку!
Фонарь батрака канул в мокрую черноту ночи. Вернувшись в кухню и отерев намокшие ночные туфли, Гонсало снова пощупал лоб Мануэлзиньо. Мальчик хрипло дышал, привалившись к спинке стула; глаза его были закрыты.