Золотая лихорадка
Шрифт:
– Как звать-то тебя, хлопец? – спросила бабка, пододвигая гостю потертый венский стул.
– Юрием мама назвала, – ответил Филатов, подстраиваясь под тон, которым изъяснялась бабка.
– Юрием... Как батьку моего. Похож ты на старика, как борода вырастет – не отличишь. Вон портрет его, в простенке...
Между окон висела пожелтевшая фотография бородатого мужчины, и впрямь чем-то напоминавшего Филатова. Рядом – портрет юной девушки, в которой можно было узнать хозяйку дома лет этак пятьдесят тому назад.
– Это мне шестнадцать годков тут, – перехватила старуха его взгляд. – В тридцать девятом, аккурат перед тем, как большевики пришли.
– Так вы – из Западной Белоруссии? Или с Украины?
– С Полесья. А зови меня, коли хочешь, Ядвига.
– Ядвига Юрьевна?
– Ну, коль уважишь, можно и Юрьевна. Пытать тебя не стану, откуда да почто, – не в обычае у меня. Захочешь – сам скажешь. А теперича я на стол буду накрывать.
Хозяйка, двигаясь не быстро, с девичьей плавностью, принесла хлеб, соленые огурцы, грибы – видать, с прошлого года достояли; нарезанное и посыпанное зеленью сало с мясными прожилками; потом на столе появилось горячее – тушеная картошка. Как будто тут ждали гостей – хватало всего. И последним штрихом явился старинный штоф с самогоном, не мутным, как обычно, а чистым как слеза. Не остался в долгу и Юра – открыл и выложил на тарелки консервы, достал бутылку коньяка.
– Богато живешь, – заметила хозяйка, присаживаясь к столу. – Это давай потом, сейчас моего самогона попробуй, не пожалеешь.
Филатов налил в граненые маленковские стаканы – такие только у старых бабок и найдешь – и спросил:
– Ну что, за знакомство?
– Ну, давай за знакомство. Да ты говори, сынок, не стесняйся, мой тост только один будет...
Жидкий огонь растекся по внутренностям. Такого самогона Филатов еще никогда не пил, хотя дегустировал «изделия» признанных мастеров этого дела. Отдышавшись, смог сказать только: «Хорош...»
Бабка усмехнулась:
– Этот рецепт мне в пятьдесят четвертом человек один подарил, в Кенгире.
– А где это?
– В аду, Юра, в самом что ни на есть пекле.
– Загадками говорите, Ядвига Юрьевна.
Заинтригованный Филатов приготовился слушать, но старуха сказала только:
– Да ты наливай да закусывать не забывай, она в голову не бьет, а до кровати дойдешь как-нибудь.
Наконец хозяйка встала, не поднимая рюмку, взглянула на образ Спаса, перекрестилась и тихо произнесла.
– Упокой, Господи, души рабов твоих, невинно убиенных.
Помолчала, видно творя про себя молитву, снова перекрестилась и выпила свою рюмку. И принялась рассказывать. Видно, хозяйка соскучилась без собеседников.
... Ядвигу Ольшевскую, девушку из зажиточной семьи полесских крестьян, своим потом удобрившей каждую пядь земли, отвоеванной у болот, могло ждать в будущем обычное замужество, материнство и трудная, но достойная жизнь. Семьи полешуков чаще всего были многодетными, и так бы и прошла ее жизнь – сперва в работе, в воспитании детей, а после, на склоне лет, в покое и уважении внуков, а то и правнуков.
История, однако, распорядилась иначе. Осенью 39-го на околице деревни появились танки с красными звездами на броне. Поляки, властвовавшие тут почти два десятилетия, оказались меж двух огней – с запада их теснили немцы, с востока под предлогом воссоединения белорусского народа пришла Красная армия. Полесье затаилось в ожидании перемен. И они не заставили себя ждать.
Филатов, как и большинство людей его поколения, почти не знал подробностей тех страшных лет. Но тут перед ним развернулась жестокая, написанная кровью картина, полотно, в котором не было места пасторальным сюжетам...
В сороковом году в Поречье стали организовывать колхоз. Не успел еще обосноваться на небе дух старого пана, убитого сельскими голодранцами в первый же месяц после прихода Советов, как в его усадьбе расположился приехавший с востока деятель, вокруг которого так и вились местные лентяи, пьяницы и неудачники. Отец Ядвиги все чаще приходил домой хмурым, сельские «богатеи» с одеревеневшими мозолями старались надолго не покидать своих хат. И вот началось...
Первой раскулачили семью Яна Коваля. За ними из родных мест изгнали, обобрав до нитки, Ракицких, Тумашей, Довмонтов, Косожских... Старый Ольшевский достал из-под стрехи кавалерийский карабин, еще от Первой мировой оставшийся, вычистил его, зарядил и спрятал так, чтоб можно было воспользоваться. С молчаливого согласия семьи он решил не отдавать задаром свою свободу.
... Они пришли утром, когда отец и братья занялись по хозяйству. Ворота раскрылись настежь, и на двор ввалилась орава местных люмпенов, принесших в колхоз свои вшивые кожухи и заморенных лошадей. Старый Юрий встретил их с карабином.
– Слышь, ты, кулацкая морда, убери пукалку, а то и тебя порешим, и выблядков! – матерился пропагандист колхозного строя Васька Шаран, давно, кстати, положивший глаз на дочку Ольшевского.
– Что-то ты, кобель драный, не так мою Ядвигу называл, когда в зятья ко мне набивался! – вступился отец.
– Да ты... – захлебнулся слюной Васька. – Бери их, хлопцы!
Жена и дети выскочили из хаты, отбежав подальше. Старший сын, вооруженный обрезом, остался с отцом. Они переглянулись, отец медленно повернулся... и выстрелил из карабина в бочку с керосином, стоявшую в сенях. Рвануло так, что от крепкой хаты Ольшевских, почитай, ничего не осталось. Отец и сын сгинули в огненном смерче, а всех остальных – и их родных, и тех, кто пришел их обездолить, – обожженных, оглушенных, взрыв разбросал по разным углам двора. Ядвига оказалась чуть ли не в обнимку с Шараном. Тот обалдело мотал головой, ничего не соображая, но, едва увидел рядом с собой распластанное девичье тело, злорадно захрипел:
– Что, барынька, теперь и ты голь перекатная! В самый раз со мной под венец.
Он облапил ее грязными руками. Не в силах шевельнуться, Ядвига, оставшаяся сиротой, могла только с ненавистью смотреть на обласканного новой властью хама.
От дома не осталось ничего; сбежавшиеся на пожар ребятишки оповестили о случившемся своих родителей, и те пришли, чтобы привести в порядок и отнести к церкви тело Ядвигиной матери – отлетевшим бревном ей переломило шею... От тел отца и брата почти ничего не осталось. Ближе к ночи, когда пожар унялся – тушить его никто и не думал, хата стояла на отшибе, – отец Иоанн по просьбе старух пришел на пепелище, помолился за упокой и окропил смешанный с прахом пепел... Самоубийцами их никто не посчитал.