Золотая медаль
Шрифт:
Мечик смотрит в ту сторону, откуда должна прийти Лида. Почему ее так долго нет?
Воробей, общипанный, забрызганный, боком выскочил из лужи, что-то победно крикнул и порхнул через голову Мечика.
Удивительно. Может, Лида забыла? Может, занята?
А сам боится, боится признаться, что возможна и другая причина. Что, если ей кто-то из десятиклассников сказал о… о том хвастовстве? Ах, как это гадко вышло!
Сначала и в самом деле думал «продемонстрировать» классу влюбленную «воблу». Приглашал в кино. Назначал свидания. А когда однажды Лида не пришла, ощутил, что вечер пустой.
Сегодня после уроков сунул Лиде записку. Последние дни девушка стала какая-то невнимательная к нему, словно и в самом деле что-то знала.
Придет или не придет?
Солнце в окне потухло, оконные стекла стали похожи на бельма. Пахли почки тополей. Трещали искры на трамвайных дугах. Два букета подснежников все еще дышали свежестью. Мечик прикоснулся цветами к лицу и вздрогнул — они были холодные.
И вечер подступал тоже холодный. В голом сквере было неприветливо. Весна стояла на пороге, но не растворила еще настежь двери, только почки набухали и лопались на тополях.
Лида не пришла.
У Николая Марковича лопнуло терпение, и он решил пойти к классному руководителю. Мечика всю ночь не было дома, он возвратился только на рассвете, пьяный, в грязной одежде.
— И делегация приходила, — жаловался машинист Юрию Юрьевичу, — но хоть бы что! Ничего на него не влияет!
— Ну, а вы? Как вы влияете на него?
— Что же я? — развел руками Николай Маркович. — Педагогического подхода у меня, правду сказать, нет. Я, конечно, по паровозной линии…
— А родительский подход у вас есть? — допрашивался Юрий Юрьевич. — По родительской линии вы принимали какие-то меры?
— Да что же, ремнем, что ли? Но я уже и не осилю, и стыдно — он же таки большой уже.
— С сыном надо разговаривать родительским языком, а не ремнем. Животное, и то прислушивается к слову.
— Я уговаривал, товарищ учитель. А теперь искренне вас прошу, чтобы и вы еще раз поговорили с ним. Хотел к директору обратиться, но просто не осмелился.
Юрий Юрьевич вызвал Гайдая к себе в тот же день, после уроков. Он заперся с ним в учительской комнате.
— Вы знаете, о чем я хочу с вами говорить?
Мечик потупился:
— Догадываюсь. Отец приходил. Жаловался, наверное.
— Где вы были, Гайдай, позапрошлой ночью? Вы знаете, чем это может закончиться?
— Интересно.
— Что?
— Интересно, говорю, чем это может закончиться?
— Вы станьте, пожалуйста, прямо, не выкручивайтесь. С вами разговаривает классный руководитель!
— Ну, стою. Я же не солдат.
— Вы — ученик. Это может закончиться тем, что вы не будете допущены к государственным экзаменам. За ваше поведение. Ваш отец Берлин брал, а вы пятнаете его доброе имя. Хоть бы об этом подумали! А мать ваша… Разве думала она, страдая в фашистской неволе, что сын так ее «будет утешать»?
Мечик быстро глянул на Юрия Юрьевича, непонятное выражение мелькнул в глазах. Что это было? Раскаяние, сожаление?..
— Что вы мне об отце, о матери… — буркнул он. — Я уважаю их.
— Неправда! — воскликнул учитель.
Мечик молчал.
— Неправда! Вы дошли до того, что начали пьянствовать. Мне известно, что вы и в карты играете, на деньги.
— Кто же это вам наябедничал? Не иначе как Жукова!
— Вы же пьяным возвратились домой? Отец рассказывал, что от вас так и разило водкой.
Мечик дерзко улыбнулся.
— Ну, был под хмельком. Правда. А вы разве в восемнадцать лет не того?.. — Он выразительно хлопнул себе пальцем по шее. — Не заливали за воротничок?
Этот дерзкий, развязный жест, слова, тон были так невыносимы, что кровь ударила Юрию Юрьевичу в голову, зашумела в висках, он порывисто встал и изо всех сил ударил кулаком по столу.
— Молчать!
Пенсне слетело, жалобно звякнуло стекло…
В тот же миг учитель понял, что не выдержал, треснула какая-то очень натянутая пружина, но уже не было силы сдержать себя, и он еще раз страшным голосом закричал:
— Молчать, негодяй!
Потом схватился руками за голову и начал ходить по комнате. Немного успокоившись, сел.
— Вы можете дать мне слово в последний раз? — спросил у Мечика. — Честное слово, что решительно измените свое поведение?
Гайдай молчал.
— Подумайте. Я хочу, чтобы это честное слово было настоящим, из глубины сердца. Я думаю, что вы еще не все утратили.
Мечик продолжал молчать. Настала длинная пауза.
— Вы будете отвечать? — спросил Юрий Юрьевич.
Мечик стоял молча, рассматривая что-то за окном.
Учитель понял, что ученик больше не промолвит ни слова, что это — ответ на его восклицание «молчать!».
Юрий Юрьевич встал, прошелся по комнате, потом остановился и шепотом приказал:
— Уходите!
37
Роман Герасимович, кроме газет, выписывал с десяток разных журналов, из них половину литературно-художественных. Нина сразу забирала к себе в комнату каждый новый номер журнала и, вооружившись карандашом, читала рассказы и повести. Читала внимательно, делала пометки на полях, иногда записывала содержание, интересный образ или эпитет.
Бывало, что какое-то художественное произведение трогало ее, тогда девушка с досадой думала, почему не она его написала. Ведь, наверно, и она, Нина Коробейник, могла бы найти такую мысль, сюжет и так написать. Ее удивляло, что небольшие рассказы, без сложной фабулы, часто вызвали у нее глубокие эмоции, волновали, будили хорошие мысли.
Каждый раз она сравнивала свой рассказ с произведениями, помещенными в журналах. Ей казалось, что оно не хуже, может, даже и лучше. Почему же произведение должно лежать в ящике? Его тоже могли бы прочитать десятки тысяч людей.