Золото гуннов
Шрифт:
Если у русов и славян главным среди богов был Сварог, у скифов — Папай, у готов — Вотан или Один, то у гуннов — дух неба Тэнгри. Однако гунны, почитая своего бога, воздавая ему почести и хвалу, принося жертвы травами, молоком кобылиц, воскуривая костры до небес, чужих не хулили. Относились со сдержанным уважением: все-таки боги, а не смертные люди.
Что же было общим для всех, так это крест — древний символ круговращения, смены эпох, времен года, дня и ночи, Яви и Нави. И русы, и славяне знали, что символ этот еще со времен их отца Ария был в чести. Только вот в последние годы стал забываться. Зато гуннами был уважаем и храним. А еще и готами, точнее той частью готов, которая в Бога-человека, во Христа уверовала. Были среди готов и такие, которые в кресте символ мученической смерти Христа во спасение всего рода человеческого видели.
Ратша ведал, что далеко за синим морем, на окраине ромейского государства зародилась новая вера, вера в Христа-Спасителя, что эта вера набирает силы. Ведал, но не роптал, ибо тому, что должно случиться в мире Яви, тому, что уготовано богами в Нави, человек, даже волхв, помешать не в силах. И уж тем более такой, как Ратша. Он хоть и исполнял обязанности хранителя законов щуров и пращуров, дедов и прадедов в родной веси в дни празднеств, но ученостью волхвов не обладал. Да и не стремился к этому. Рожденный воем должен быть воем. Рожденный же волхвом должен стать волхвом. Но так как в роду Севца своего наследного волхва не было, то обязанности хранителя древних традиций пали на Ратшу, как самого сообразительного. Вот он и нес сей тяжкий груз по мере сил и возможностей. Даже появление гуннов не стало помехой тому.
Самого Баламбера, или Беламира, как чаще звали его русы, анты и славяне на привычном для себя языке, Ратше в свои молодые годы доводилось видеть только издали. Почти всегда в тяжелом пластинчатом доспехе и в кругу ближайших советников или вождей из союзных родов и племен. Ближе приблизиться не позволяли нукеры — телохранители из сыновей и ближайших родственников, всегда оттиравшие чужеземных воинов подальше от своего вождя. Зато его племянника Ругила от младшего брата Харатона, называемого часто Роусом, а то и просто Русом, видеть-зреть приходилось довольно часто. Ругил был отроком любознательным, непоседливым — по делу и без дела в сопровождении десятка, а то и дюжины воев появлялся в станах союзников.
Лицо у Ругила, как и у всех его сверстников, было густо испещрено шрамами — гунны с раннего детства, чуть ли не с рождения, наносили порезы на ликах детей, приучая их к терпению боли. А еще — чтобы волосяной покров не трогал их бород и усов в пору зрелости. Густые смоляные волосы были забриты на челе, а на затылке стянуты в косичку. Серые, как осеннее небо, очи то светлели, лучась заинтересованностью, то покрывались хмарью. И тогда взгляд их становился не по-детски тяжел, гневлив и… опасен. Ратше как-то удалось увидеть, как Ругил, вдруг ни с того ни с сего воспылав гневом, зарезал кинжалом пленника-гота, светло-русого великана, оказавшегося у него на пути. Зарезал просто так, ради забавы.
«Степной орел растет», — восхищались им гунны.
«Коршун», — хмурились русы.
Ратша же не восхищался и не хмурился, молча наблюдал за будущим вождем гуннов. А то, что это рос будущий вождь, можно было не сомневаться. Все задатки к тому имелись: и родовитость, и отвага. «Недурно бы сойтись с княжичем поближе», — рассудил Ратша, наблюдая за отроком.
Ругил рано лишился матери: умерла во время очередных родов. С отцом Харатоном держался почтительно, но любви, судя по его поведению, не испытывал. Да и проявление любви в среде гуннов, хотя бы отца к сыну или сына к отцу, считалось слабостью. Слабость у гуннов — хуже смерти. К тому же до недавних пор родство у гуннов считалось только по рожденным от одной женщины. Ибо мужьями у ней могли быть разные мужчины, которые и не ведали: понесла ли от них дочь степей или же не понесла, став непраздной от другого. И только в последние годы, когда браки с благословения Тэнгри упорядочились, когда в роду стал главенствовать мужчина, у отцов появились наследники и продолжатели рода.
До поры, когда молодой жеребчик ищет кобылку, когда один вид молодицы вызывает у молодца жажду обладания ею, Ругил еще не дорос. Поэтому жара любовных томлений он еще не испытывал. И отроковицы, будь то степнячки или же красавицы славянки да русинки, взгляда Ругила не затрагивали. Если что и восхищало его взгляд, вызывая огненную искрометность, если что и вызывало азартный трепет сердца, неистовое томление духа, так это комони-кони. В них-то он, как и всякий степняк, не чаял души и готов был дни и ночи проводить в седле.
Однажды, дело было на берегу Семи-реки, гунны вздумали купать лошадей. Сами они, выросшие среди степей, водных просторов боялись, плавать не умели, но сидя на конях, преодолевали любую водную преграду или вброд или вплавь. А уж искупать лошадку в летний зной — дело не только любимое, но и весьма полезное: меньше станет на теле благородных животных всяких кровососущих тварей — слепней, оводов, мошки разной. Да и кожа после купания блестит и переливается красками, что твоя радуга после дождика. Любо-дорого смотреть. Словом, купание лошадей гунны обожали. А тут все к одному и сошлось: жара — несусветная, сечь и сражений — не предвидится: готы далеко на закат солнца убрались, праздность — одолевает…
И вот к затее взрослых в мгновение ока присоединились отроки: кричат, галдят, друг перед дружкой ловкостью да силой похваляются. Не остался в стороне и Ругил. Вскочив на гнедого жеребчика, он борзо погнал его в реку под одобрительные крики гуннских воев.
«Поостерегся бы, — не одобрил удали, а точнее бесшабашности княжича, Ратша, наблюдая за происходящим со стороны. — Речные духи баловства не любят. Мигом на дно утянут к дедушке Водяному».
И только он о том подумал, как случилось непоправимое: когда Ругил уже одолел треть ширины реки и удалился от отмели, конь под ним вдруг шарахнулся. То ли собственной тени в воде испугался, то ли ухом воды зачерпнул, то ли сомом, царем рыб, был ушиблен. Поди, узнай! Только шарахнулся, да и сбросил с крупа Ругила. Тому бы за узду ухватиться да крепко держаться — глядишь, гнедой бы и вынес его на берег. Но Ругил, не ожидавший такого подвоха от любимого коня, узду упустил и стал беспомощно барахтаться в воде. Вот-вот пойдет камнем на дно.
Гунны на берегу кричат, руками машут, богов вспоминают, Тэнгри на помощь призывают, а спасать отрока не решаются. Боятся темных вод Семи-реки. Боятся гнева речных духов, возжелавших их сородича Ругила.
«Кажется, твой час пробил, — шепнул сам себе Ратша, сбрасывая на ходу кожаные поступы с ног и порты. — А вы, светлые боги — Сварог, Дажьбог, Перун и Световит — не оставьте внука вашего своей милостью». И в чем мать родила пробежал по отмели, сколько было можно бежать, высоко вскидывая ноги, с громким хлопаньем разрывая водную гладь, поднимая мириады радужных брызг. Потом, не останавливаясь, набрав в грудь побольше воздуха, нырнул, по-лягушачьи работая под водой руками и ногами. Вынырнув, поплыл, рассекая упруго-обволакивающее тело реки дланями, бурля его ногами, быстро сокращая расстояние между собой и беспомощно, по-кутячьи, барахтающимся гуннским княжичем.
До Ругила оставалось каких-нибудь десяток мощных замахов, десять бросков крепкого Ратшинова тела, когда княжич, обессилив вконец, скрылся с головой под воду и, пустив бурки, пошел камнем ко дну.
«Врешь, не возьмешь, — неизвестно кому мысленно сказал Ратша. — Мы еще посмотрим, кто кого…»
Определив на глазок место, где в последний раз был виден Ругил, Ратша, сделав невероятный кувырок, словно отталкиваясь от речной поверхности, нырнул вертикально вниз.
Не случись несчастья, наблюдатели на берегу, наверно бы, покатились со смеху, видя, как над речной гладью сверкнул белизной кожи обнаженный зад Ратши и как по-лягушачьи дернулись над лоном вод его ноги. Но ныне было не до смеха. Вряд ли кто из русов и гуннов обратил внимание на это. Все, затаив дыхание следили за тем, удастся или не удастся смельчаку-русу спасти Ругила. Даже советов, на которые всегда так богаты как русы, так и гунны, не подавали.