Золото гуннов
Шрифт:
Центр пещерки занимал остов глинобитной печи с устьем со стороны «стола» и небольшим узким отверстием для выхода дыма в сторону «дверного проема» пещерки. Кроме этого отверстия в своде имелось и другое — под горшки для варева снеди и травяного взвара. Без горячей снеди и крепкого взвара зимой никак не обойтись — хвори одолеют.
Дверной проем пока закрывался одной сколоченной из жердей дверью, открываемой наружу. Так лесному зверю, особливо хозяину-топтыге косолапому, вдруг умыслившему ломиться внутрь пещерки, ее не открыть и не выбить. И о внутренней двери, более легкой, плетеной из ветвей, подумывал Ратша. Ее, как и первую, предстояло еще утеплить шкурами зверей. Но шкуры, точнее их обладателей, надо было еще добыть, что не так-то просто в одни руки-то… Правда, Ратша подумывал в холодное зимнее время закрывать вход снопами из травы, чтобы сберечь тепло. И не только подумывал, но уже и заготовил их. Лежали пока что под стожком между деревьями на вершине оврага, чтобы дожди не промочили. Да и тут закавыка имелась: в пещерке места для их хранения не было. Заложить проем было можно, но куда девать, когда из проема вынимать?..
Что и говорить, мастеровит да запаслив был Ратша. И оружие с собой принес да сохранил, и пещерку выкопал, и утваришку какую-никакую соорудил… И плодами-ягодами обзавелся, и травами целебными да лечебными разжился — пригодились заветы старых людей. Даже с медовыми сотами расстарался. А вот о гребне, чтобы власы расчесывать, как-то не подумал. Потому омыть лик да тело мог, а волосы обиходить приходилось лишь собственной пятерней. Топором гребень не смастерить. Да и ножом тоже… Потому все больше зарастал власами да кудлатился изгой Ратша.
Взглянет ненароком в гладь водную, в заводь ручейка либо в котел с водицей, и отпрянет тут же, скривив в ироничной ухмылке рот: «Лешак, чистый лешак! Либо брат лешака».
Сказать по правде, нечисть лесную, лешаков да кикимор, Ратша ни разу не видел. Но многажды чувствовал их цепкий пристальный взгляд на себе. Впрочем, только стоило ему резко оборотиться на взгляд этот, а там уж ничего и нет. Одни веточки, да сучки с пеньками трухлявыми из зыбкого лесного марева выпячиваются.
«Не задирают, не замают — и то ладно, — скажет сам себе Ратша по такому случаю да и давай свои дела дальше продолжать. — Нечего на чужое пялиться. Особливо, когда это чужое само не желает из мира Нави в мир Яви под собственной личиной являться».
И до изгойства Ратша молитв да заговоров разных не чурался. Не зря же шла про него молва в роду, что с духами общается, на короткой ноге с ними живет. А уж с изгойством так вообще без них не обходится. Шепчет да шепчет. А почему и не шептать, когда с ними любое дело спорится да ладится?..
Когда же на охоту соберется, то обязательно Зеване жертву принесет. Хоть хвостик зайчишки косоглазого, хоть лапку глухаря либо тетерева. А как же?! В бору Зевана завсегда заботу за живность имеет. И за птицу малую, и за лося — великана сохатого. Не пожелает богиня лесная — ни птица, ни зверь добычей не станут. Силки не захлестнутся, стрелы мимо пролетят. Мало того, сам охотник может в дичь превратиться, которого ни то что волк либо медведь подрать могут, но и косуля рогом забодает, и заяц задней лапкой лягнет — поранит.
Потому-то Ратша и относит жертвенную дань Зеване, и оставляет на ветке одиноко растущего древа. Чтобы издали было приметно. А уж возьмет ли эту дань Зевана или только взглядом коснется, так это ее дело. Тут Ратша ей не указ. Главное, что потрафил, ублажил…
Нет, Ратша не видел лесную красавицу Зевану. Как-то не довелось.
Только седовласые старики с выцветшими от многих лет очами сказывали, что это дева красы неписаной. Власы златые до самых пят. Чаще — по плечам распущены, реже — в косу заплетены. Летом на ней платье светлое да прозрачное, что каждый изгиб стройного тела видать, каждую округлость-выпуклость. Зимой — шуба белая заячья с воротником немалым из соболей да куниц. Рукава оторочены мехом горностая. На голове — корона в летнюю пору, в зимнюю — шапочка меховая с оторочкой. В шуйце — лук. Десница же либо стрелу сжимает, либо цветком лазоревым играет. За плечами-раменами колчан со стрелами.
Сопровождает Зевану пардус грациозный. Друг и защитник. Белки-веретеницы рядышком скачут, с весны по осень ужик в травке ползет. Так сказывали лунеликие старики. А старики не соврут, грех на душу не возьмут. Ведь не ныне, так завтра с богами и пращурами общаться, ответ перед ними держать…
«Да, соки жизни выходят из меня, — размышлял Ратша в теплой избе под плач и хохот слуг Зимерзлы. — Мало-помалу покидают ветхое, высохшее, как лишившееся корней древо, тело. Дотянуть бы до весны. А там можно и в путь последний отправляться, наказав сыновьям и сородичам погрести подобно тому, как погребали гунны своих вождей. Нажитое мной должно уйти со мной же, чтобы не вызывать розни среди сыновей. Особенно блеск золота вызывает чувства зависти, обиды и вражды. Так пусть же все плохое уйдет вместе со мной, чтобы не омрачать путь детям, внукам и правнукам, чтобы не вызывать у них злобу, зависть либо леность души и тела…»
Как Ратша ни готовился к зиме, как ни запасался, но еле пережил-перемог. Исхудал так, что на ребрах, как на струнах гуслей, гудеть-поигрывать можно.
Черныш не лучше — брюхо под хребтину подтянуло. Но ничего, держится. Только изредка поскуливает да глазами своими маслянистыми вопрошает, когда, мол, пост окончится? Когда, хозяин, говеть-то перестанем?..
Ратша жалеет псину, но помочь пока ничем не может. Сам-то при нужде и одним взваром травяным перебивается, а Черныша взваром не насытишь. Пес может, конечно, и взвар остывший полакать, если жажда прижмет. Но тут дело не в жажде, а в голоде, потому как псу без мяса никак нельзя.
Если Черныш страдал от нехватки мяса, то Ратша — больше оттого, что не было хлебца и сольцы. Впрочем, плохо без соли, но все же не смертельно. А вот без хлеба русу — горе-горькое. У руса хлеб — всему голова. Только где его взять-то, хлеб-хлебушко? На деревьях он, как шишки, не растет. А в весь родную путь Ратше заказан — беду можно на весь род навлечь. Гунны злопамятны и мстительны. Не простят роду поддержки изгою. Тут и так надо Сварога вечно благодарить, коли весь русскую уберег от гуннской расправы после его ухода.
Зима зело холодной не была — пещерка ни разу не выстудилась, не промерзла. Но уж слишком часто вьюги бушевали да метели снегами играли. А когда в лесу снегу по пояс, то особенно не побродишь, не поохотишься. Да и зверье от бескормицы перебралось туда, где снегов поменьше, а снеди побольше. Косачам да глухарям — приволье. Так закопаются в снег, что и с псом не отыщешь. Не очень-то в расставленные Ратшей силки суются. Потому-то и приходилось перебиваться без мясного. Но Ратша не ропщет. Жив-здоров — и слава богам светлым, богам русским.
Как ни трудно было Ратше, однако счет дням не терял. На специально вытесанной им палице ножом резки наносил, деля на седмицы. Только вздыхал: «Как долог будет счет дням изгойным? Хватит ли палицы для резок, или иные тесать придется?»
Но вот веселый и златокудрый Ярило отобрал однажды ключи у Зимерзлы, примял снега до земли-матушки и изгнал холода за горы высокие, за леса далекие.
Сосны и ели скинули свои толстенные белые шубы, березки и осинки — покрывала из инея серебристо-алмазного сотканные. Все веточками своими вверх, к теплу, к свету потянулись. Омовение в солнечных лучах делают, к возрождению готовятся.