Золото гуннов
Шрифт:
— Смерть! — повторили вожди племен.
Сказано — сделано.
Не прошло и полдня, не успел лучезарный Световит перенести свой горящий золотом щит на вторую сторону небосклона, как Кастер и люди Савира были казнены. И не только казнены, в чем сомневаться не приходилось Но уже из вываренного в медном казане черепа Кастера мастер-гунн, улыбаясь рысьими глазами и сопя от усердия, готовил кубок для ханского застолья.
Гунны, как и скифы до них, не только из черепов инородцев, но и из черепов родственников, ставших однажды врагами, мастерили кубки, покрывая их сырой кожей и отделывая золотом либо серебром — это, как позволял достаток. Вот и череп Кастера стал важным объектом для очередного кубка хану Харатону.
«Врагов казнили, теперь как бы не добрались и до друзей, — отправляясь после суда и расправы над уграми к себе в стан с воями-русами, с тревогой на сердце подумал Ратша. — Вон как сверкали очи хана и его ближайших советников, когда я слово молвил. Ужас! Добра ждать не приходится… Ох, не приходится».
И точно, не успел он добраться до родного очага, пообщаться со старейшинами рода, полюбиться с красавицей-женой, столько дней жаждавшей встречи с ним, как от Ругила на взмыленном коне прибыл тайный гонец.
«Бежать надо, — через гонца наказывал Ругил. — Родственники супруги Мундцука крови твоей жаждут и главы. И хан им в том, несмотря на мое заступничество, благоволил».
«Еще бы не благоволил, — желчно усмехнулся Ратша, — когда сам того желает».
«До лучшей поры переждать надобно, — советовал далее Ругил. — Тут либо хан Харатон, поостыв, простит, либо что-то иное произойдет…»
«Под «чем-то иным» Ругил видит смену на ханском троне, точнее самого себя на нем, — догадался Ратша. — Да иначе попросту и быть не может… к тому все идет. Только сколько мне ждать этого иного? Год… два… десять?.. Быстро только сказка сказывается да песнь поется, а вот дело… То-то же».
Ратша к Севцу:
— Что делать?
— Бежать. — Был мрачен ликом тот. — Бежать и отводить беду от веси, если уже не поздно… Я же предупреждал, что дружба со степными волками до добра не доведет.
Нет ничего хуже на белом свете, как быть изгоем. Изгой одинок и беззащитен. Помощи ему нет и не будет ни от пращуров, ни от богов, ни от рода-племени. Даже слепому, даже калеке безрукому или безногому будет помощь от рода, но изгою — нет. Отрезанный ломоть, отпавшая от древа ветвь… Жухлый лист, носимый и кружимый прихотью ветров…
Ратша все это прекрасно понимал, но поделать с эти уже ничего не мог. Видимо, так распорядились боги. Тут или изгойство и жизнь в прозябании и вдали от рода-племени, либо смерть лютая от гуннов. Выбор прост, незамысловат. Жить же хотелось, ох, как хотелось… К этому призывал разум и молодое, полное жизненных соков и мощи тело. Жизнь даже у волхвов ведь одна. И тем дорога, что другой не имеется…
Ратше ничего и не оставалось делать, как бросить род, жену-красавицу, залившуюся слезами горючими, и родной очаг. Бросить да и отправиться ночной порой в скитания, захватив с собой лишь оружие, малость ествы, кресало с огнивом да трут — без огня в лесных дебрях, где собирался он переждать ханский гнев, не обойтись. А то, что отсиживаться предстояло в дебрях, куда ни конному, ни пешему не добраться, не зная тайных троп, подсказывал инстинкт самосохранения.
Гунны, как и другие степные народы, не только не любили городов и больших весей, подвергая их разрушению, но и сторонились лесных чащ, темных боров. Сыны степей и бескрайних просторов чувствовали себя в лесах рабами в оковах, к тому же помещенных в тесные узилища, из которых и выхода-то нет. Вот и держались подальше от сумрачных лесов, которых, чего греха таить, и русичи побаивались.
Уходя в леса, пришлось оставить и коня — друга верного, на ход столь борзого, что запросто мог спорить с ветрами вольными, слугами Стрибоговыми. А еще — с птицами стремительными, легкокрылыми. Жаль было расставаться — ведь столько лет верой и правдой служил. Но не брать же его с собой в качестве травяного мешка да волчьей сыти. Одному в лесных дебрях коня не уберечь — и глазом не моргнешь, как станет добычей зверья: либо волки забьют, либо медведь задерет.
«Пусть уж лучше роду-племени верой-правдой послужит…» — решил тогда.
А вот пса, Черныша лохматого, взял. При нужде и об опасности предупредит, да и время, особенно зимней порой, скоротать поможет. К тому же и на охоте наипервейший помощник…
Ратша в очередной раз повернулся на постели между тел юных жен, по-прежнему безмятежно дрыхнувших с ним на ложе. «Спят, треклятые, — завистливо шевельнулись мысли. — А тут и сна давным-давно нет».
Эти мысли шевельнулись, как упавший с древа осенний лист на траве-мураве. Шевельнулись неслышно и спрятались, уступив вновь место иным воспоминаниям. А те, иные, как тоскливо-нудный шум вьюги за стенами избы-землянки, не думали оставлять старого волхва и воя в покое. Подбирались хитрыми лисами, подкрадывались прожорливыми волками то с одной, то с другой стороны. Царапали, покусывали, теребили душу, стучали в маковку седой Ратшиной главы, не давали покоя… Ох, уж эти мысли-птицы, мысли-туги!.. Не сбежать от них, не спрятаться… Везде найдут, всюду догонят…
Сколько бы лет пришлось Ратше, словно дикому зверю, прятаться по лесным чащобам, чтобы не попасться гуннам Харатона на глаза, только Сварогу да прочим светлым богам ведомо. Сам Ратша этого не ведал. Но предполагал, что немало, ибо его гонитель хан Харатон, несмотря на небольшой рост, телом был кряжист и крепок. На тот свет явно не спешил, собирался пожить еще на этом. А чего не пожить, когда жизнь — одно удовольствие…
Первое время, пока в небесной выси царствовал Купало, пока стояли теплые денечки, Ратша обходился хлипким шалашом, им же построенным из жердей и веток. Умываться ходил к недалекому ручью, неторопко бежавшему по дну глубокого оврага, сплошь заросшего колючим терном. Терн был к тому же богат на маленькие черненькие плоды, пустеющие птичьи гнезда и паучьи сети.
На дне оврага было прохладно, сыро и сумрачно. Задерживаться в этом пристанище лесных духов не хотелось. Тянуло к солнечному свету, к дуновению легких струй невидимого, едва ощутимого в бору ветра.
Бор не отторг Ратшу, но и радости по поводу его присутствия, не испытывал. Терпел — и то ладно…
И в обычной жизни Ратша не был привередлив в снеди. А уж в изгойстве — тем более. Питался кореньями, ягодами да плодами. Иногда медом из бортей. Реже пойманными в силки либо подбитыми стрелами зайцами да птицами. С ними была возня. Мало того, что приходилось шкурку снимать или перья выдергивать, но и потрошить. А самое главное, либо печь в углях, завернув в глиняный кокон, либо, нанизав на крепкую палку, поджаривать на костре. Ни котла, ни даже глиняного горшка, чтобы в них варево сварить, душистыми травками сдобрив, не было и не предвиделось. Такова доля изгоя. Тут хоть волком вой — ничего не изменится.
«Так долго не протянуть, — как-то, после очередных мучений с подбитым им глухарем, решил Ратша. — Я же не Черныш, который сырому мясу и костям даже больше рад, чем жареному. Надо обзаводиться утварью. Благо, топор да нож при мне. И руки растут оттуда, откуда им положено. Но сначала все же надо взяться за жилище — моргнуть не успею, как зима пожалует».
Думать о строительстве избы не стоило. Одному да еще без пилы это дело было не по силам. Поэтому решил копать землянку, точнее пещерку на солнечном довольно крутом, если вообще не отвесном склоне оврага.