Золото Каралона
Шрифт:
– Вот тебе десять рублей, Анна. С получки перешлю денег. Ваньку возьму с собой.
– И где он там?
– У кореша Маркелова побудет месячишко. У него там две дочки. Не пропадет. И о твоем трудоустройстве на Теньке похлопочу.
Трехов протягивает ей стакан с водкой: «Не побрезгуй, Аня».
Потом они молча идут к бараку. Каждый думает о своем.
Рудник Колово. Аркадий Цукан, как никогда веселый, перебирает вещи, упаковывает рюкзак. Анна Малявина чистит картошку. На плитке парит кастрюля
– И чего ты добился
– Не могу больше в дураках! Мы там силикоз наживаем, а эти суки! Нашли клоуна. Водителем тоже хрень собачья, сто тридцать оклад. Я на прииске Алексея Бурханова встретил. В артель зовет… Бурханову нужны надежные люди. Старатели – это хозрасчет. Говорит: «Сколько заработаем, столько получаем. Хоть по тысяче рублей в месяц!»
– Это кто еще?
– Помнишь, рассказывал. Мы с Бурхановым на Хатаннахе бедовали, лес валили для шахты. Голодно. Лошадь охромела, вот мы ее и сожрали. Начальник лагерного пункта приехал – где кобыла? Алексей говорит: да она в лес убежала. Искали, искали… Видать, медведь задрал.
Алексей человек верный. Ниче, заработаю денег у старателей, съездим на материк.
– Ох, скорее бы! – Анна улыбается. Воспоминание о материке ее согревает, словно южное солнце пробилось в комнату сквозь ситцевые занавески. – Сначала к моим в Уфу.
– Оглядимся, там видно будет, – говорит Цукан с легкой усмешкой, чтобы не разрушать лишний раз комсомольскую веру жены в социалистический рай.
– Мама прислала письмо. Пол огорода оттяпали. Отец негодует: опять раскулачивают, как в тридцать втором. Они там картошки накапывали до сотни пудов. Картошка у них знатная, разваристая…
Цукан кивает, а сам думает о своем: «Вот он твой коммунизм…»
– Шерстяные носки забыл… Эх, картошечки бы, да с молоком. Сто лет не ел настоящей картошки.
Стук в дверь. Входит Шуляков, ему тридцати пять лет, его недавно назначили главным инженером на руднике.
– Здравствуй инженер! С чем пожаловал?
– Разговор есть, Аркадий. Я человек новый, стараюсь разобраться с расценками.
– Спасибо. Но плетью обуха не перешибешь. Потапов начинал командиром конвойного взвода. Потом обзавелся дипломом ВПШ. Он не горняк. Он охранник, тупица.
– Проходчиков опытных не хватает, план горит…
– Нет, не останусь, Владимир Ильич. И тебе мой совет. Беги от Потапова, беги. Он прииск Радужный развалил. А теперь и рудник похерит…
Шуляков торопливо прощается. Уходит.
Золото всюду: на фабрике, в разговорах отцов и матерей, в газетах, в глазах, в приговорах судов.
Ваня лежит на кровати, под глазом синяк. На столе учебники за 8-й класс. Вскакивает. На замороженном стекле карябает ногтем усатое лицо, подпись «отец». Входит мать. Листает тетрадь, дневник. Иван садится на кровать с кислой миной на лице.
– Ты опять не был в школе? Выпороть бы тебя!..
– Дай мне адрес отца?
– Зачем?
–Уеду к нему артель…
– Да ты!.. Я тебя!.. Я участкового приведу.
Ваня хватает с вешалки пальто. Бежит улицей. Поскальзывается на снежном раскате. Падает. Встает. Бежит дальше неизвестно куда.
Апрель. Цукан приехал из Якутии в Колово. Вечером сыну за ужином рассказывает о Якутии, старателях. О сказочной Шайтан горе.
– Я осенью в Кыреньге оленину закупал у охотника… – Он поправляет пальцем короткую щетку усов. – Прошка – занятный старик. Выпили мы с ним крепко. Он мне загнул историю, как гнался за соболем и забрался в дебри глухие у Шайтан горы. С трудом к стойбищу вышел. Жалуется. Люди ему говорят, радуйся, что живой остался.
– Почему же?
– Якобы, эту гору стережет злой дух Харги, то соболем прикинется, то горностаем и скачет по ложбинам. А когда усталый охотник заснет, жилу становую прокусит и всю кровь до последней капли высосет… Я, естественно, посмеялся над сказочкой и забыл. Но вскоре ночью, вижу, как наяву: сидим мы с Прошкой у костра. Он глухаря потрошит. Потом голову поднял, спрашивает: у тебя водочка есть? «Найдется», – говорю ему. Он обрадовался, улыбается. Желудок глухариный разрезал, а там камушки мелкие золотистые. Протягивает их мне на ладони. «На Зимнояхе таких камней много».
Утром лежу, думаю, привидится же такое. А когда оделся, полез в карман за спичками, а там – бляха муха! Самородочки, как горох – три штуки…
– Что дальше-то?
– Дальше, сынок спать надо.
И не понять Ване так было или всё это придумал отец.
Анна Малявина, настроилась на отъезд с Севера. Укоряет Аркадия.
– Не забивай ему голову бреднями о золоте. Школу нужно закончить, в институт поступить… Мой родственник поможет тебе с работой в Уфе.
– Ага, за полторы сотни подай-принеси. Знаю эту глупость. В артели я сам себе командир. Ты, Анька, мне душу не рви! Я тебе две тыщи даю на обустройство. И еще буду присылать. А если отыщу новое месторождение на Зимнояхе, то хватит всем и Артели и нам… И сын пойдет не ПТУ, а в университет!
– Причину ищешь – Зимнояха, месторождение… сам, небось, бабу там в Алдане завел и не хочешь с нами ехать в Уфу.
Цукан с исказившимся от злости лицом, хлопает дверью, выскакивает из барака, выговаривая: «Вот дура баба!»
Анна Малявину моет в тазике посуду, сливает воду в помойное ведро. Ее замучила барачная жизнь, морозы, сушеные овощи. Приехала зоотехником договорником, а подсобное хозяйство сократили, стала уборщицей. Но больше всего она ненавидит старательскую артель, где Цукан работает месяцами без выходных в далекой Якутии. Она не хочет больше ждать. Она повторяет снова и снова: « Много-то не прошу, хочу чтобы муж был рядом, как у других».
Отвилок трассы Сусуман-Магадан. Автобусная остановка. Огромные горы снега. Легкий морозец. Стоят три чемодана, большой баул, увязанный ремнями. Игорь Зюзяев, Николай Маркелов и Аркадий Цукан с удовольствием принимают из стакана «на посошок». На чемодане мясная нарезка, хлеб. Анна Малявина и Лена Зюзяева стоят, обнявшись, на глазах слезы. В сторонке Кахир Баграев, Саша Шуляков.
– Это тебе Кахир. Зажигалкой, знаешь, как удобно костер разводить… А тебе, Сашок – «Капитан Сорви-голова», это моя любимая книжка. Как приедем в Уфу, я вам напишу. Чур, уговор – сразу отвечать…