Шрифт:
«Был у меня род Комитета по китайским делам. Горчаков, Сухозанет, Путятин и Ковалевский. Решили идти дальше и занимать на основании Тяньцзинского и Айгуньского трактатов Уссури и Приморский край до Кореи, несмотря на китайцев». Дневник великого князя Константина Николаевича 7.09. 1859
глава 1. Алонин
Забайкалье, станция Верхнеудинск
Горный инженер Алонин легко и непринужденно шагал
– Уважаемый, вы не с Каралона будете?
Мужик пытается изобразить на лице улыбку, что плохо у него получается. Алонин остановился. Руку к нагану в карман сунул.
– Что нужно-то, любезный?
– Работал у вашего тестя Якова Давидыча, и вас там приметил… Одолжите двугривенный.
Алонина рассмешило наигранное подобострастие, оно не вязалось с бандитской рожей и маскарадным обличьем.
– А что же сбежал? Лучший прииск в Забайкалье…
– Бес попутал. Напарник подбил идти на Гилюй, где золото гребут лопатой.
Намеревался привычно сказать «Бог подаст», но слова о Гилюе привели в замешательство. Осенью с тестем начали готовить маршрут и поисковую экспедицию на Гилюй, где недавно в среднем течении реки появился прииск Миллионный.
В станционном неряшливом буфете Алонин заказал водку, чай, шанежки. Копач – это без труда угадывалось по его огромным багрово-красным ладоням, назвался Ипатием. Рост почти в три сажени он гнулся над столом, граненый стакан в руке казался стопкой. После выпитой водки Ипатий преобразился. Исчезло наигранное подобострастие, голос стал хрипло-басистым.
– Почитай десять фунтов с Гилюя нес. Хотел в Долгое под Нерчинск уехать, хозяйство отладить. До железки верст сорок оставалось.
Неожиданно тяжкий вздох. Пауза.
– На Ларинском тракте перехватили под вечер хунхузы. Товарища срубили наповал. Меня по боку жигануло. Кинулся на стрелка, сшиб вместе с лошадью. Сзади двое накинулись. Пошла возня. По спине ножом полоснули. Вырвался без поклажи, без армяка, запетлял по лесу. Едва ушел от погони.
Алонин слушает, усмехается. Про хунхузов и бандитов рассказывает почти каждый копач пропившийся вдрызг.
– Не веришь, ваше благородь. Да?
Ипатий голову вскинул, глаз сердитый сверкнул из-под мохнатых бровей. Отодвинулся от стола. Алонин попятился, выдернул из кармана наган, которым пользовался однажды, когда налетела стая одичавших собак во главе с маленькой сучкой. А Ипатий неожиданно распахнул френч, приподнял рубаху…
– Видал? И на лопатке такой же.
Вдоль ребер коричневела подсохшая рана, словно раскаленным прутом провели.
– Ладно. Спорить мне недосуг. Груз прибыл на станцию для нашего прииска.
– Так мож, я пособлю?
Алонин еще раз оглядел здоровенного копача.
– Допивай и пошли.
Не прогадал. Возчики вдвоем тащат, а Ипатий в одного вскидывает шестипудовый мешок на плечо и несет к саням. Поблагодарил сдержанно, рублем одарил. Когда разместили и увязали груз, Алонин сдернул с седушки старый тулупчик, кинул старателю.
– Приоденься. Пимы купим. Дорога дальняя. В Каралоне расплачусь. А там уж смотри…
– Спасай Бог, ваше благородь. Отслужу.
– Да не благородь меня. Из купцов – Алонины мы. Слыхал про таких?
– А то, прииски на Лене…
Якутия, Джелтулакский район, 1938 год.
Петр Алонин приостанавливается, сверяет азимут. Темневшие слева отроги Станового хребта заволокло туманом. Ориентиры утрачены. Дождь идет беспрерывно третьи сутки подряд. Одежда и обувь промокли насквозь. Ипатий уходит далеко вперед, снова и снова ищет приметы нартовой тропы, набитой эвенками в давние времена. Он задирает голову вверх, высматривает затесы на стволах деревьев. Находит срубленную поросль. Показывает. У Алонина сил не осталось на мимолетную радость.
Привал. Ипатий сбрасывает тяжелый рюкзак, ружье, усаживается на валежину и она отзывается противным протяжным стоном.
– По прикидке верст семь до ручья, а там рукой подать до Зимнояха. Чудно, почему свежих следов нет…
– Погоди. Пять минут. Водички хлебну и пойдем.
Алонин едва прислонился спиной к дереву – тут же проваливается в обморочный сон.
– Вставай, Мироныч! Кабы не заплутать. Надо засветло выйти к Зимнояху. В чуме отогреемся.
В сумерках выходят к эвенкийскому стану князя Эйнаха. Но ни оленей, ни чумов, только голые жерди топорщатся в небо, отмытые до белизны дождями и снегом. Рядом возвышается на опорах уцелевший лабаз. Тишина. Внизу, как и двадцать лет назад шумит безымянная речушка, взбухшая от дождей. Верх по реке среди необжитой тайги темный остров, там стоят дома староверов, обнесенные высокой огорожей, словно казачья засека.
Едва приблизились, лайки всполошились, дружно затявкали. Следом басовито забухал цепной пес. На долгий стук по калитке, прорезался грозный окрик.
– Ступайте мимо!
– Обсушиться бы нам, геологам. Пусти до бани. Деньги, патроны дам…
– Не пущу! Шагайте подобру-поздорову…
На очередной стук в калитку грохочет выстрел. Жакан со специальной нарезкой свистит с воем над головами. Оба невольно пригнулись. Отступают.
– Кержачье! Сволота!..
Среди жердей чума разожгли костер. Когда дрова прогорели, выкидали головни, уголья, накидали сверху лапника. Тент натянули над чумом и сразу повалил пар, озноб постепенно прошел. Алонин в исподнем, таком же мокром, как и всё остальное, повалился на ветки. Тело, намученное долгими переходами, ноет, нудит каждой мышцей, просит пощады, а ее нет всю неделю. Постепенно смолистый дух обволакивает, снизу идет тепло от нагретой земли, чудится русская печка, чей-то забытый говорок, ласковое прикосновенье руки.
Алонин проснулся от холода. Приподнялся. На вытоптанной перед чумом поляне, пылает огромный костер. Ипатий голый по пояс, заросший волосом, как Вакх снует у костра, кашеварит. Паром исходит развешенная на жердях одежда и обувь. На востоке, впервые за трое суток пробивается меж туч солнце, подсвечивая неровный зуб Шайтан горы, и всю сглаженную возвышенность, словно бы случайно заблудившуюся в широкой долине. Близость горы радует, хотя эта близость обманчива. До нее полдня шагать и шагать, через ручьи и речушки, совсем неприметные порой, а теперь помутневшие, коварные, готовые сбить с ног, если оступишься ненароком на скользких каменьях.