Золото Каралона
Шрифт:
Сосед по палате возмущался, негодовал, размахивал газетой словно флагом.
– Сволочи! Это безумие, это!.. – Он захлебывался словами.
– А что вы хотите? Это же война… – В больничном коридоре обыватели рассуждали спокойно, словно ничего не случилось. – Да они же большевиков покрошили не одну сотню.
От их холодного спокойствия и рассуждений Алонина пробило ознобом. Он понял, надо срочно ехать в Иркутск, любыми способами забирать Дороти.
Не стал рядиться под пролетария, как рекомендовали знакомые, руки инженера и повадки все одно выдадут. Купил на рынке подержанный китель и форменную
Последние двое суток с долгими остановками от Слюдянки пришлось ехать в тамбуре. Взмокший, распаренный от духоты, пропитанный тяжким запахом немытых человеческих тел, он вывалился на перрон. Дорога от Харбина до Иркутска заняла две недели.
Вокзал и здания на Центральной, на Сибирской темнели оспинами осколочных и пулевых ранений. В домах, выбитые стекла, заделаны наспех фанерой, досками. На улицах мусор и разная падаль. На Байкальской наскочил на патруль. Полез за удостоверением…
– Железнодорожник?
– Да. В командировке.
Алонин развернул удостоверение инженера-путейца с вклеенной фотографией. Старший, судя по кобуре с револьвером, мельком глянул и отпустил без проволочек. Старался идти спокойно, а ноги не слушались, он торопливо рысил к родимому дому на Набережной.
Издали заметил распахнутые парадные двери, разбитое окно на первом этаже, подбежал к входу.
Дом внутри оказался полностью разграблен. Обрывки штор, местами взломаны паркетные полы, на стенах пулевые отверстия, на лестнице бурые подтеки, видимо, засохшей крови. На его крики откликнулось гулкое эхо на двух этажах. Во дворе, позади особняка нашел старого отцовского приказчика и дворника-истопника. Они ели отварную картошку в мундире. Оба поднялись. У приказчика тут же перекосилось лицо, картошка упала на стол.
– Алексей Мироныч, горе-то какое! Всех, всех, никого не пощадили. Меня неделю пытали в остроге, приняв за сродственника. Про золото всё пытали и пытали! Потом разобрались, что я Иван Ермолаев. Лицо в кровь, два зуба сломали…
Алонин ополз вдоль стены на деревянную лавку, судорожно глотая, скопившийся в груди воздух.
– А маму?
– Ее тоже. И брательника вашего Васю… Игнат один хоронил их на старом кладбище. Покажет потом. Мирона Степаныча и дядьев ваших увезли в Губчека. Вскоре слух прошел, что их вместе с Мирскими, Халиловыми и другими владельцами золотых приисков, тайком свезли в Ракитское предместье и прикопали наспех в овраге.
Алонин поднялся, его заштормило, как пьяного. Ермолаев поднес воду в ковшике.
– Дороти увезли одну. Держат в Петровской тюрьме. Бабка ее вскоре померла без присмотра. Кто ее схоронил и не знаю.
– Надо идти.
– Не ходите к дому Дрейзеров. За домом следят.
– А что с сыном?
– Я не знаю. Передохните. Я в городе пробегусь по знакомым, сторожа навещу, что-то выясню…
– Вот возьмите с Игнатом… После тесть еще перешлет.
Алонин выложил стопку царских денег – «романовок» и серо-зеленых керенок. Он слышал в Бодайбо, а потом и в Харбине про зверства большевиков, но это проходило
– Царские на базаре берут, а вот «керенки» совсем обесценились… Я пойду, да?
Обвально разом одолела усталость. Он придремал на жестком топчане и не сразу понял, что происходит. Женщина плакала, привалившись к плечу, и говорила, говорила торопливо, мешая русские и китайские слова.
– Приехал. Нахау. Приехал, Дороти нет. Плохой, совсем плохой линдё. Я Дороти кушать носил. Как закричит на меня!
Ермолаев едва различимый в полумраке, поднял с колен Гунь Чой.
– Мне сторож еще тот раз говорил, что Гунька с малышом на санках по набережной гуляла, когда солдаты с комиссаром нагрянули. Сторож ее издали приметил. Упредил. Беги, говорит, Гунька отседова, спасай малыша. Хозяин вернется, отблагодарит…
Эти слова о спасении сына и сам плач китаянки, пробили преграду сжимавшую грудь. Алонин прикрыл руками лицо, слезы потоком, как в детстве, хлынули по щекам. Следом захлюпал носом Иван Ермолаев, повторяя снова и снова:
– Горе какое, горе-то…
Поезда идут только до Слюдянки, дальше взорваны мосты белыми или красными, для обывателя всё едино. Люди бегут. В Иркутске совслужащие получают паек, остальные перебиваются тухлой кониной и ржавой рыбой, пролежавшей в бочках по много лет. На улицах не осталось даже собак.
Алонин с Гунькой и малышом пристроились на старый колесный пароход «Витязь». Он перевозит через Байкал грузы и берет на верхнюю палубу до ста пассажиров. Северный ветер подбивает нагонной хлесткой волной, судно раз за разом дает угрожающий крен, хлюпая старыми лопастями по воздуху. Гунька ойкает и снова свешивает голову через борт, пуская по ветру блевоту. Алонин пристроился на кнехте. Прикрывает малыша от ветра, шепчет тихонько.
– Проскочим, Петюнчик. Проскочим. И Дору отыщем, отыщем…
Сын в ответ хнычет, мамкает, морщит лицо, но слава Богу громко не плачет. Последний хлеб доели в вагоне. Надо терпеть до Верхнеудинска, где можно будет обменять червонцы, вшитые в рукав куртки.
Пароход рыкнув истошно гудком, прибился к причальной стенке. Солнце весеннее ласковое и можно бы радоваться, что добрались, но Гуня с лицом молодой капусты, едва стоит на ногах. Алонину пришлось тащить ее с парохода по трапу почти волоком. Она рухнула на деревянный причал, сломанной куклой, обессилено прикрыла глаза. Алонин присел рядом. Сидел, щурился от яркого солнца, оглядывал пассажиров из под козырька фуражки, надвинутой на глаза. Он знал, что тут каждый сам по себе, поэтому слегка удивился, когда мужчина, похожий на мастерового, улыбнулся, как давнему знакомому.
– На КВЖД, похоже, служили?..
– Как вы догадались?
– У ваших форма чуток другая. Я раньше грузовые от станции Маньчжурия водил.
Протянул фляжку.
– Сам-то хлебни, и ей дай. Сомлела. Водичка-то не простая, а золотая…
Алонин заставил Гуньку сделать несколько глотков. Она поперхнулась самогонкой, скривила лицо, но вскоре осмысленно оглядела обоих. Поднялась. Привычно протянула руки к спящему малышу.
– Передохни. Я сам… Мужчину вон благодари.
– Как звать-то мальца?.. О, меня тоже Петром. Тезки значит. Ну, пошли что ли.