Золото наших предков
Шрифт:
– Вы что же Крачковскую в виду имеете? – напряг память и несколько недоуменно предположил Пашков.
– Да ну Бог с вами, это же орясина, она просто толстая и совсем не смотрится. Вряд ли бы Кустодиев стал с нее купчиху писать. А вот Алла Ларионова, или те же Федосеева Шукшина и Гундарева в лучшие годы – его типажи. И тициановскую аппетитность можно обнаружить. Вот вам пример. Вы ведь наверняка смотрели фильм Лиозновой «Карнавал». Там потрясающе играет Ирина Муравьева. В период съемок она была еще молода и находилась в отличной актерской форме, не говоря уж о внешности. Помните сцену, когда она вместе с кордебалетом танцует в костюме какого-то африканского племени, фактически полуголая. Танцует рядом с профессионалками, у которых и фигуры точеные, и движения отработаны и конечно танцует хуже, но впечатление
Пашков слушал как всегда, боясь упустить хоть слово.
– Я вижу мои лекции подводят вас к серьёзным раздумьям. Признаюсь, за всю свою преподавательскую практику я не слышал таких вопросов. У вас, я бы сказал, уникальное мировоззрение… Ну ладно, мы опять много времени уделили побочным вопросам. На чём мы остановились в прошлый раз? Классицизм?… А собирались мы с вами говорить о русском классицизме. Так?
Узрев согласительный кивок Пашкова, профессор продолжил:
– Вы должны уяснить, что русская культура вступила на стезю европейского развития, имея по сравнению с Европой определённое отставание, этакий временной лаг. Но это отставание постепенно сокращалась. Так от «парсуны» 17-го века русский портрет за небольшой исторический промежуток времени, менее века, делает шаг к глубокому психологическому портрету. В то же время в архитектуре первой половины 18-го века творчество Растрелли является русским вариантом стиля «барокко». Но уже во второй половине того же столетия утвердился русский классицизм, который прошёл три этапа: раннюю стадию, период строгого стиля и поздний период…
11
В мае Шебаршин решил порвать все отношения с подмосковным комбинатом и переориентироваться на аналогичный в Сибири. Старые связи отца позволили ему проделать и этот «финт». Калина в разговоре с Пашковым сразу высказал сомнение в правильности такого решения:
– Ох, и «тяжёлый» у нас директор. Вместо того чтобы съездить, договорится с ближайшим партнёром, в ресторан кого надо пригласить, он судился. Ну и что теперь? За четыре тысячи вёрст продукцию отправлять будем? Одна дорого во сколько обойдётся. А если и там содержание занизят, опять в суд подаст? Здесь-то хоть недалеко, съездить можно и все вопросы решить…
Тем временем Калине вновь позвонил генерал и сообщил, что на Петровке списали большое количество старых милицейских радиостанций и он сможет посодействовать в их приобретении «Промтехнологии». Но это «благодеяние» генерал хотел оказать уже не за спасибо. Калина доложил ситуацию директору…
Переговоры получились непростыми, и строго официальными. Шебаршин чуть было всё не испортил своей жадностью, а потом по той же причине долго отказывался «отблагодарить» генерала. В конце-концов всё завершилось успешно, но Шебаршин остался крайне недовольным. Директор почему-то решил, что Калина устроит это дело так же, как и в первый раз, за «здорово живёшь». Но на этот раз пришлось хорошо заплатить МВД, а генералу сразу за оба раза. Калине стало стыдно перед своим бывшим начальником, но Шебаршину подобные чувства, похоже, были вообще неведомы. После завершения сделки директор заявил ему:
– Если эти радиостанции не покроют всех расходов, вычту из вашей зарплаты…
– Сука… привык на халяву жить! Как с таким работать?! – изливал, мечась по кабинету, своё возмущение Калина, на этот раз без свидетелей.
Пашков принял материал с Петровки от Горбунова, который вновь заверил его, что сумел «чисто» обсчитать сдававшего ему радиостанции прапорщика. Пашков напомнил, чем едва не закончился «чистый обсчёт» в ЦУПе. Но на этот раз Горбунов божился, что такое не повторится.
«Добыча» вновь получилась большой. Свою долю Пашков выносил несколько дней подряд, создавая дома, у себя на балконе «стратегический запас». В мае Настя решила покупать «стенку». Без неё их квартира смотрелась явно «голой». Денег вполне хватало на импортную с «наворотами», но она не привыкшая к слишком шикарным вещам, к тому же по прежнему с оглядкой тратившая деньги, остановила свой выбор на отечественной «Ольховке» из дубового шпона, стоившую тысячу
– Отлично! Ты Насть будто на десять лет помолодела, – не смог сдержаться Пашков.
– Дорогая одежда всегда красит, – рассмеялась в ответ польщённая жена.
– Да нет, тут не только в одежде дело. Ты посвежела, налилась навродь спелого яблока.
– Ну, так уже полгода живём как, всё дорогое да свежее едим, – покраснела от комплимента Настя. – Вот только ты у меня не свежеешь, не наливаешься, как Кащей стал с этой работой.
– Иначе нельзя, – вздохнул в ответ Пашков, в то же время с удовольствием наблюдая как жена снимает с себя костюм. Он привык к виду её тела, давно уже не замечал никаких изменений – ведь они старели вместе, рядом друг с другом. Но сейчас он как бы обрёл способность увидеть её со стороны, будто нечаянно подсматривал за незнакомой женщиной. Этому поспособствовало, то что она, несомненно, похорошела и, конечно, развитие «эстетического зрения» стимулированное лекциями профессора. Пашков невольно представлял жену в позах богинь запечатлённых великими живописцами прошлого. Ему казалось, что она не уступит, даже сейчас, когда ей за сорок. И вспоминая слова Матвеева, сам утверждался в мысли, что та же рембрантовская Саския рядом с Настей во всём проигрывает, каждой отдельно взятой частью тела… «Дурак Калина, и охота ему в кабинете на узкой кушетке перепихиваться с этой уродливой орясиной», – совершенно неожиданно ему на ум пришла мысль, при виде объёмных, приятных, нежно-налитых округлостей переодевающейся Насти.
В конце мая лучший рабочий Фиренков, тот самый, с профессорской внешностью, постоянно выдающий «на гора» больше всех продукции, вдруг написал заявление о предоставлении ему трёхмесячного отпуска. Оказалось, что он каждое лето проводит с семьёй в деревне, занимаясь огородом, и делая заготовки на зиму. Отпуск ему предоставили, конечно, за свой счёт. И вот, когда Фиренков пошёл в офис оформляться, он совершенно случайно через неплотно прикрытую дверь директорского кабинета услышал… Вернувшись на завод, он о том поведал другим рабочим, позже Сухощуп передал Пашкову. Шебаршин на повышенных тонах говорил с Ножкиным и одна из его фраз звучала так:
– Воруют, понимаешь, все воруют, Калина, кладовщик, и снабженцы твои воруют!.. Я один не могу везде успеть, за всем уследить, возьми на себя хотя бы своих, поймай кого-нибудь. Устроим показательный процесс для острастки. К Калине у меня уже нет доверия, кругом одни воры!..
Пашков на это лишь усмехнулся, хоть радости не испытывал. Усмешка относилась к Калине – тот наверняка не был в курсе, что директор и его подозревает. «Сказать, или нет?» – подумал Пашков и решил не говорить. – «Ещё подумает, что специально сплетничаю». Сам же он срочно стал подбивать свою документацию, как на случай неожиданной проверки, так и внезапного увольнения и сдачи должности.
Однажды, когда Пашков готовил ящики с лигатурой и прочими золотосодержащими деталями к отправке в Сибирь, на склад зашёл Калина и с кислой физиономией сообщил, что пришёл директор и собирает всех материально-ответственных лиц и руководителей производства. В кабинете кроме Калины собрались, Кондратьева Сухощуп и Пашков. Шебаршин заговорил с мрачной миной на лице:
– Я крайне недоволен как организована деятельность производственной части нашей фирмы. Доходы уменьшаются, а затраты растут. Так дальше не пойдёт. Я пришёл к выводу, что необходимы определённые коррективы. Наибольшее опасение у меня вызывают большие потери как в цеху, так и в лаборатории, и на складе. В связи с этим я решил провести крупномасштабную проверку в ходе которой, скорее всего, будет заменено ряд должностных лиц…