Золотое руно

Лебедев Василий Алексеевич

Бобриков и на этот раз не успел ответить: на самом перекрестке он увидел изумрудно-снеговую россыпь стекла, все еще не раскиданную машинами.

— Стой! — приказал он. Вышли из машины.

Цементовоз уже увезли, а сельповская машина по-прежнему валялась в кювете, беспомощно запрокинув в небо грязное днище.

— Не наша! — выдохнул Бобриков.

— И не наша, — эхом отозвался Орлов.

Они стояли на перекрестке вдвоем, задумчиво пощелкивая ботинками битое стекло. Орлов ждал, когда можно будет одним решительным поворотом закончить разговор о соломе, а заканчивать надо было: сейчас их дороги разойдутся.

— Ты спрашиваешь, как я начинал тут работать? А как и везде.

— Как же везде — научи, премудрый!

— Просмеешься, брат, просмеешься… Ты вот, простачок, не ладишь с сельским Советом, а они сейчас силу взяли, они — власть, а против власти идти не советую. Тут лбом не возьмешь и нахрапом, как вон этот пащенок, — Бобриков кивнул в сторону проехавшего перед ними Дмитриева, — тоже ничего не добьешься. Партизаны у нас перевелись, теперь — иное дело…

— Какое же? Доносы? Эти тоже будто бы вывелись.

— Дурачок ты, Орлов! Ей-богу! Да ты не супься, ишь, уши-то зарделись! Ломай себя и слушай! — повысил голос Бобриков, но, оглянувшись на машину, продолжал тише. — Работа начинается с кадров. С руководящих кадров! Я добился, что у меня свой в сельсовете. У меня свой человек в рабочем комитете. У меня всегда был свой, слушавший меня, человек, руководивший парторганизацией. Этого я все равно вышиб бы скоро — он мне мешает работать, а теперь он ускорил свой крах, укоротил бычок себе веревочку… У меня, брат Орлов, всегда руководящий коллектив мой, потому никогда в моем совхозе нет разнобоев: сказал — выполнено! А результат? А результат — передовой совхоз! Убедил? То-то! Я и на новом месте стану проводить свою линию — подбор кадров, приучение коллектива к моему методу руководства, а потом — рост предприятия по всем статьям.

— Так все же собираешься бежать?

— Бегут трусы и преступники, а мне зачем? Я говорю, если обидят — уйду, только жалко насиженного места. В новом районе сколько уйдет времени, чтобы наладить связи с районными инстанциями — с молзаводом, с ремонтными организациями, с сельсоветом тем же — со всеми, что и здесь, где меня уважают, где во мне нуждаются, а где и боятся.

— У тебя связи, — Орлов переступил с ноги на ногу. — Недаром на молзаводе твое молоко никогда не киснет. Отчего это?

— Ума поднакопишь — узнаешь…

— Ну, ладно, Бобриков! Научил ты меня уму-разуму, а теперь давай о деле.

— Так мы договорились: я тебе солому отдаю, а ты молоко везешь на счет моего совхоза.

— Ты мне солому отдаешь, а я тебе или деньги, или картошку сейчас, или такую же солому осенью!

— А вот это видал? — Бобриков показал кукиш.

— Видал! Только я тебе, экономисту, два покажу в райкоме и там же выведу тебя как прохвоста! Понял? Ты хочешь воспользоваться моим затруднением и опередить меня по надоям? Это называется: по костям ближнего наверх! Берегись, Бобриков!

Орлов повернулся и пошел налево, в сторону своего совхоза, но вспомнил, что машина у Дмитриева, повернул назад и широко зашагал мимо Бобрикова. Тот догнал Орлова у ворот своего совхоза, отворил дверцу, хохотнул настороженно:

— Ну, садись, петух! Садись, садись, говорят тебе, поедем в контору бумагу писать. Так уж и быть: давай картошку за солому, черт с тобой! Прихлопни дверцу-то! Ну и народец пошел нынче: дай палец — руку отхватят.

— А твой брат — экономисты на дядин счет — скоро станут кошельки отымать на дорогах!

Шофер неожиданно фыркнул, боднув баранку. Машину качнуло.

Бобриков строго посмотрел на него, а когда остановились у конторы, сурово, с расстановкой произнес:

— Поставь машину в гараж. Скажи завгару, чтобы завтра дал тебе самосвал! Все! Никаких разговоров!

Он отошел от машины, отряхнулся, огладился и медленно направился к крыльцу конторы вдоль ряда пожелтевших молодых елочек. Орлов шел позади. Он видел, как с дорожки, выложенной плитами, соступила женщина, поздоровалась и засеменила рядом, прося о чем-то директора. Тот не смотрел на нее, а у самого крыльца даже махнул рукой. Женщина отстала. Орлов глянул на просительницу и потом, пока шел по длинному коридору конторы, все держал в памяти ее засаленную тужурку, видел ее неожиданно красивое лицо, остекленные слезами глаза, крупные, тоскливые.

9

Ольге было не до мужа: сын по-прежнему мучился животом, и потому она, схватив у Дмитриева лекарство, кинулась в другую комнату к своему единственному. Человек она была недалекий, но, как часто случается с такими людьми, — добрый, безрассудно преданный и не менее безрассудно упрямый, если случалось найти на нее угарной туче. Дмитриев сам разогрел суп, сам нажарил картошки с луком и уже пристроился было по-сиротски, на краю стола, но пришел Орлов. Он был доволен, что дожал Державу, вытянул у него солому за картошку, урожай на которую в «Больших Полянах» был отменный.

— Ну, чего выстолбился у порога? Давай к столу! — Дмитриев ногой выдвинул табуретку. — Садись, садись, нечего потолок подпирать!

Орлов с удовольствием съел тарелку супу, накинулся на картошку.

— Ешь, ешь, — кивал Дмитриев. — Тебе расти надо. Скоро руководящие кадры станут по росту подбирать: как два метра — так директор, а если два с лишним — начальник управления.

Орлов всегда страдал, если смеялись над его высоким ростом, сносил это только от друзей, веря в их беззлобье.

— Ты тоже нажимай. Это что — лук? Лук ешь — фитонциды, они сейчас тебе крайне необходимы.

— Это почему же сейчас? — прищурился Дмитриев.

— А потому, что сейчас уже ничто тебе не поможет, разве что фитонциды! — Орлов стукнул вилкой о стол. — Бяка твое дело, Коля, хоть я и не знаю пока подробностей.

— А не знаешь — не суди!

— Воистину: не судите, да не судимы будете… Ну, ладно, мне надо домой пробираться…

— Вот ключи! — Дмитриев протянул ключи от машины. — А может, чаю?