Золотое руно
Шрифт:
До большой городской площади Дмитриев вышагивал в тесноте, подчиняясь неторопливому ритму общего движения, однако у магазинов толпа стала редеть, рассыпаться в разные стороны, и вот уже задышалось легче, просторнее. Он прибавил шагу, понимая, что пока опаздывает немного, но предчувствие большого тревожного дня, совсем не связанное с опозданием, вновь охватило его, как только среди голых деревьев замаячило яично-желтое пятно знакомой стены. Еще через сотню шагов открылось все здание райкома — небольшое, но емкое, освеженное белой гладью пилястров по рыхло-оспяной ряби стен. Думал ли Дмитриев, когда строил это здание несколько лет назад, служа в стройроте, что нынче пойдет в него по делам? Нет, не думал. В те будто бы уж и далекие, а в сущности, всего восьмилетней давности дни он, выравнивая подоконники по отвесу или негромко переругиваясь с товарищами из-за раствора, ни на минуту не забывал о доме, перетирая в сердце — сутки за сутками — свою обычную солдатскую тоску. Но чем дальше катилось время, чем больше слабели связи с его небольшим прошлым и выветривалось тепло юношеских привязанностей, тем легче становилось служить. Именно в то время он сделал на будущее вывод — так, на всякий случай: если случится когда-либо отрываться от привычного уклада жизни, то необходимо отказаться от воспоминаний о прошлом, забыть, хотя бы условно, все, что заставляет рваться назад, и тогда станет легче входить в новую действительность. Правда, опыт учил, что сделать это трудно, и чем эмоциональнее по своей натуре человек, тем сложнее ему забыть прошлое, тем сильней обугливается его сердце в отрыве от этого прошлого. Видимо, думалось ему, опустошенные личности уголовного типа потому так легко расстаются с нормальной жизнью, что перемена для них малозаметна. Когда он сам встретил вон там, у галантерейного магазина, свою Ольгу и после службы женился, то, на удивление себе, легко уступил ее желанию остаться в этих местах, но все эти годы он лелеял мечту нагрянуть домой, погостить подольше, побередить душу воспоминаниями золотой юношеской поры. И вот собрался нынче, поехал в такую пору, когда не стыдно гулять отпускником, поскольку не началась еще весенняя страда, но сорвался отпуск. Ну, да ничего, лишь бы тут работалось… только так, как велит совесть, или надо оставить надежду на работу с людьми, со стыдом избегая разговоров о высоких понятиях — о долге, о человечности, ответственности, чести. Он догадывался, а скорей предчувствовал, что рано или поздно настанет день, когда необходимо будет стать самим собой или же навсегда примириться с чем-то уродливым и быть «гибким», «всеулаживающим», «мудрым», научиться быть «метеочутким», дабы вовремя определить, откуда сегодня дует ветер сиюминутных интересов…
Сегодня с самого утра ему казалось, что этот решающий день наступил.
Он поравнялся с аптекой и тотчас, будто испугавшись чего-то, кинулся на этот больничный дух, вспомнив, что надо заказать лекарство сыну. Уже подавая рецепт, он вдруг устыдился своего благодушия в дороге, незаметно отодвинувшего и заботу о сыне, и мысль о потерпевших катастрофу шоферах. «Как же это нескладно устроен человек? — вдруг подумалось ему. — Чужое горе живет не в сердце…»
— Как вы сказали?
— Через два часа! — повторила ему фармацевт.
Он повернулся и пошел к выходу.
Через минуту он уже торопился к открытым ступеням райкомовского крыльца. Там, как с трибуны, возвышался над стайкой легковых машин какой-то человек, очень знакомо — циркулем — расставив ноги и повернувшись к Дмитриеву спиной.
— Орлов? — Он узнал директора «Больших Полян». — Ты что тут, за сторожа?
— Скоро подамся в сторожа от такой жизни!
— Корма? — догадался Дмитриев.
Орлов лишь махнул рукой, но, вышагивая следом за Дмитриевым, все же не мог не поделиться своей болью.
— Да, дружище, дело у меня — бяка.
— Что такое?
— Всю зиму удои держал, — и какие удои! — а сейчас из-за этой безногой весны все можно пустить насмарку. Все! До выпасов еще — зубы позеленеют, а у меня кормов — кот наплакал. Бяка дело, Коля…
Длинной ручищей Орлов достал дверную ручку через плечо Дмитриева, отворил дверь и пропустил приятеля вперед.
Знакомы они были недавно — года два, — и оттого, что и работали, и жили они в разных, хотя и соседних, совхозах, отношения их были не замусорены мелочами. После каждой сессии в институте, где они неизменно поселялись вместе, их обыкновенное товарищество переходило в дружбу, и дружба эта крепла. Орлов неоднократно сожалел, что такой понимающий его с полуслова человек, как Дмитриев, работает не у него в совхозе.
— Да, кстати, Держава здесь? — спросил Орлов.
— Бобриков-то? — переспросил Дмитриев, называя своего директора по фамилии. — Хотел будто бы до собрания в суде выступить.
— Уж не его ли судят? Пора! — хохотнул Орлов.
Они подходили к дверям приемной.
— Подожди! — зашептал Орлов. — Пока тут начинают да с президиумом возятся, я сбегаю до суда, — тут рядом! — а ты скажи-ка мне: может Держава продать мне грубых кормов хоть несколько тонн?
— Продать? — Дмитриев наклонился с верхней ступени — лица их были на одном уровне. — Сейчас алмазную гору купить легче, чем сено.
— Да мне бы и солома сгодилась! У меня к весне прибережены самые лучшие сена, но ведь их ферма слизнет за две недели, а я бы с соломой перемешал, перетряс и, глядишь, дотянул бы до травы. Что смотришь? У меня еще силосу много, моркови бурт, картошки не пожалею. Удоев, Коля, жалко. Собьешь молочко — не скоро направишь, а тут на меня надеются, — кивнул на дверь.
— Ищи Державу. Есть у нас две скирды соломы. Ржаной.
— Это за перекрестком? В лесочке?
— Ну да, в том поле, где спален хутор Славянка.
— Так, милый ты мой! Да я на эти скирды давно пялюсь!
— Тогда давай уламывай Бобрикова и торопись на актив!
Секретарша укоризненно покачала головой — опаздывает, мол, партийный секретарь передового совхоза, а собрание уже вот-вот начнется.
— Проходите скорей! — с сочувствием, какое всегда проявляют секретари больших руководителей к преуспевающим руководителям среднего звена, горячо прошептала она.
Дмитриев скинул куртку и шапку, пристроил их, вдавил меж других пальто на небольшой распухшей вешалке и прошел в зал. В тот момент он желал одного — чтобы его не заметили, но этого не случилось, поскольку на сцену вышел и остановился за длинным столом секретарь райкома Горшков. Стало ясно — он поведет собрание. Дмитриев пригнулся, хотел втереться в задние ряды небольшого зала, но упала в тишине книжка, и кто-то скрипнул стулом. Поднялся шепот, всегда очень досадный для опоздавшего.
Дмитриев поднял книгу, пригладил неуемный хохолок на макушке и пошел по проходу, сжав плотно губы и глядя на сцену, посвечивавшую спинками стульев над темно-зеленым полем стола. Он намеренно держал взгляд на стульях, чтобы не кивать десяткам знакомых лиц, вдруг повернувшихся к нему, — директорам совхозов, его коллегам — секретарям, ответственным работникам Сельхозтехники, исполкома, молочного завода… Однако каким-то угловым зрением он увидел справа, в первом ряду, знакомый тяжелый затылок, отливавший густым серебром. «Держава тут!» — узнал он своего директора и тотчас с сожалением подумал об Орлове, о том, что тот теперь опоздает. Дмитриев уже достаточно знал Бобрикова, но все же не мог понять, зачем надо было тому пускать по совхозу слух, что едет на суд? Не иначе как попугать, досадить Маркушевым. Что за натура!.. Дмитриев скромно сел в первом ряду, но слева, на самый крайний стул.
— Товарищи! — Голос Горшкова окреп по-деловому. — Для ведения собрания предлагается президиум. Слово для оглашения состава президиума предоставляется товарищу Беляеву.
Не раз приходилось Дмитриеву переживать эти организационные минуты, и всякий раз это были, в сущности, обыкновенные минуты ожидания главного — доклада, интересного сообщения, разноса или своего выступления, сейчас же он был преисполнен нового, еще неведомого чувства готовности к чему-то необыкновенному, может быть, не совсем уместному, но крайне необходимому.
Беляев вышел, окинул зал беглым, никого не видящим взглядом и прочитал список. Дмитриев услышал знакомые и незнакомые фамилии директоров совхозов, доярок, тракториста Алпатова и среди этих фамилий ясно, под одобрительный шелест притушенных голосов прозвучала и фамилия Бобрикова.
— Кто за этот список, — прошу проголосовать, — поднялся Горшков, фамилия которого тоже названа была в списке.
Лес рук единодушно поднялся. Дмитриев не мог понять, видит их или чувствует, но был уверен, что все пришедшие подняли руки в знак полного согласия. Дмитриев сидел, вцепившись пальцами в книгу. Ждал. Казалось, никто не заметил, что он не поднял руки.