Золотое руно
Шрифт:
— Может быть, сначала поговорим?
Бобриков бровью не повел. Снова набрал номер и — то ли притворно, то ли всерьез — ушел в дело, с поразительным равнодушием не замечая Дмитриева.
День Бобрикова начинался с ругани в кабинете, и так до обеда. После полудня, когда он возвращался из совхозной столовой (жена его жила с осени до весны в городе), он снова забирался в кабинет, делал необходимые звонки в райком, в исполком, в сельхозуправление, на молзавод, в Сельхозтехнику — просил, пришучивал, грозил, вспоминал старые обещания, вытягивал новые, сам отвечал на звонки, и только на звонки из юридической консультации он не отвечал, а если и случалось натолкнуться на голос юрисконсульта — отвечал, что его, Бобрикова, нет на месте, и вешал трубку. Такое отношение к юристам было неслучайным, потому что именно они неоднократно заставляли Бобрикова восстанавливать на работе уволенных незаконно.
Дмитриев, замотанный работой, учебой, а в минувшую зиму еще и болезнью сына, недосыпавший, сердитый за сорванный отпуск, не мог надивиться энергии директора. Шутка ли — через какие-то год-два на пенсию, а он вертится, что заведенная машина.
— Вы меня слышите? Я пришел к вам по делу Маркушева.
— А! Защитник! Давай, давай! Защищай! Они тут скоро всех перережут, а ты защищай! Хорошим хочешь быть? Капиталец, как говорится, наживаешь в народе, чтобы тебя любили, а меня, стало быть, ненавидели? Ловок, понимаешь…
Бобриков спешно набрал номер.
— Суд? Это секретарь, что ли? Скажи-ка, милая, как там дело на Маркушева, из «Светлановского»? Как кто? Директор совхоза! Так и говорю, глухая, что ли? Как дело спрашиваю, не закрыли? Не брала истица обратно? Нет? Хорошо!
Перед Дмитриевым сидел человек, как ему казалось, многожильный, способный вынести огромные нагрузки, но ради чего? Этот вопрос сразу высвечивал деятельность Бобрикова, показывая поразительную бессмысленность многих и многих его поступков.
— Матвей Степанович, неужели у вас мало других дел?
Дмитриев проговорил последние слова неторопливо, четко, будто читал текст, написанный вразрядку, не сводя глаз с лица директора. Увидел, как на скулах Бобрикова шевельнулись желваки.
— Алле! Завод! Привет асфальту! Бобриков! Да ничего… Вот знамя сегодня получаем. Спасибо… Я вот чего звоню: подкинь мне машин семь-восемь асфальта, надо тропку проложить метров на сто. Да не-ет! Хватит: всего-то в ширину катка. Ну, посмотри, посмотри… И вот еще что: к тебе поступает на работу мой электрик, Михайлов… А то, что ты скоро сгоришь с ним! Завод, говорю, в небо пустит, как у меня пилораму чуть не сжег. А ты что думал? Пьяница конечно! Так что смотри, тебе жить. Так ты подбрось асфальтику-то, не жмись, ведь на моей территории песок копаешь, возьму и не дам! Ладно, ладно! Всего!
Бобриков положил трубку и посмотрел на Дмитриева. Тот поднялся, подвинул к себе телефон и набрал номер асфальтового заводишка. Трубка тотчас отозвалась мужским голосом.
— Здравствуйте! — спокойно поздоровался Дмитриев. — С вами говорит секретарь партбюро совхоза «Светлановский», Дмитриев. Я должен вам ответственно заявить, что электрик Михайлов — специалист высокой квалификации. Что касается ЧП1 на нашей пилораме, его вины в том нет. Пьяницей его назвать я тоже не могу. Почему уволили? А у нас многих увольняют… До свидания.
Дмитриев мягко положил трубку и встретился взглядом с Бобриковым.
— Та-ак… — Директор попытался изобразить улыбку, но получился болевой оскал. Похоже, он не знал, как реагировать на столь необыкновенное оскорбление, не виданное здесь, в этом кабинете, никогда.
— Вы меня будете слушать? — как ни в чем не бывало спросил Дмитриев.
— Я спрашиваю: как это называется? Как ты смел?
Дмитриев решительно, даже, как ему показалось, слишком картинно поднялся со стула, переждал несколько секунд и спокойно сказал:
— Я попрошу вас, Матвей Степанович, опуститься с небес на землю.
— Это еще зачем?
Дмитриев подавил улыбку, разговор был слишком серьезен, и пояснил:
— Для того, чтобы увидеть вещи в их подлинном, а не уменьшенном виде. Поэтому попрошу еще раз: с сегодняшнего дня быть повежливее хотя бы со мной и говорить мне «вы». Вы неисправимы, Бобриков. Я вынужден еще раз поставить вопрос о вашем обращении с людьми на партийном собрании. Попрошу отнестись к этому со всей серьезностью.
— Не выйдет! Есть вопросы поважней! Да и кто тебя поддержит? Выскочка, понимаешь!
— Впрочем, да… Вы сколотили себе актив. Поработали на славу.
— Не спали! — ядовито подтвердил Бобриков.
— Итак, давайте говорить.
— Не командуй! Я не такими командовал! А то, понимаешь…
— Я жду.
— Я тоже жду, когда ты мне ответишь: почему снял с парадных ворот портрет? А? Сейчас приедут из райкома, а он, понимаешь… Почему снял портрет? — закричал он так, что секретарша сунула свою крашеную голову в притвор двери.
— Я спасал вашу репутацию, Бобриков.
— Как это — спасал? — с хрипом спросил директор, нависая над столом.
— Я отвечу: только невежда может решиться повесить портрет на въездных воротах!
— Что-о? Да я тебя…
— Не забывайтесь, Бобриков.
— Нам с тобой не работать!
— Вы и эти вопросы полномочны решать?
— Решат, кому надо! А портрет немедленно повесь!
— И не подумаю.
— Хорошо! Я прикажу! — Он схватил телефонную трубку, чтобы позвонить, вероятно, в стройбригаду.
— Не делайте, Бобриков, глупости. Я не противодействовал бы вам в этом, если бы хотел вам зла.
— А то он не хочет мне зла!
— Не хочу. Да, не усмехайтесь. У вас просто нет такта, а люди могут расценить ваши действия как угодно… Судите сами: на воротах висят две головы — слева портрет, справа — голова коровы. Одумайтесь!
Дмитриев вышел.
Секретарша, привыкшая к директорским крикам, на этот раз была изумлена, что Бобриков раскричался даже на секретаря партбюро. Однако вид у Дмитриева был безупречен, лишь легкое подергивание плечом выдавало небольшое волнение. Все же он весело посмотрел на нее и дружески кивнул.