Золотое руно
Шрифт:
Вязанка дров — в два обхвата — лежала на самой обочине.
— И не надо! Сема Хворин поедет, молоковоз наш, он и заберет. Там у него дужка у бочки есть, — привяжет и привезет. Он мне этак завсё возит. Привезет и кинет через забор — вот и дрова!
— Та-ак… Значит, разделение труда? Понятно… Коля, прихлопни у нее дверцу! — И уже снова к старухе: — А чего ты по палке собираешь? Нарубила бы не торопясь и привезла на тракторе, а так одна ходьба пустая. А может, сил нет рубить? А?
— Силы есть еще, трактора нету!
— Трактора в «Светлановском»
— Не по нашему карману, милой! Вон спроси у начальства, вот хошь у Николая Ивановича, — кивнула она в сторону Дмитриева, — сколько директор за трактор берет.
— Сколько?
— По семи с лишком рублей за один воз, да трактористу на вино надо дать три с полтиной, вот дровца-то у нас ныне в Буграх и стали золотые. Да еще и трактор-то не скоро выпишешь. Надо за девять километров в контору соскребать, там бумажку выходить, денежки отдать — да мало ли хлопот!
Орлов замолчал, потом осторожно повел бровью на Дмитриева, спросил вполголоса:
— Что это у вас за цены для своих пенсионерок?
— Бобриковские расценки.
— Но ведь лес рядом. Трактор проработает не более получаса да простоит полчаса — вот и весь счет. Тут бы трешки в кассу хватило, чего же обдирать своих-то? Экономист…
— Экономист… Ныне шефствующий завод исчерпал человеко-дни, а картошка в поле осталась. Он ко мне: подымай, парторг, народ на уборку. Я к ним, к пенсионеркам, — качнул головой в сторону старушки, — а они все, как одна, заболели.
— Не болели мы, в час сказать, Николай Иванович, не пошли мы, да и все. Обида подкатила на директора: почто нас, пенсионерок, заклевал? Почто?
Ей никто не ответил, а где-то через минуту-другую Орлов спросил, возвращаясь мысленно назад:
— А что это я хутора не видел сейчас? Должен был показаться за скирдами соломы, а ничего не было видно.
— Сожгли хутор. Не стало и хутора, — ответила старушонка.
— Кто сжег?
— Люди. Директор велел. Народ в новые дома переселял. Дорого стало хутор содержать: колодцы завалились, свет проводить — надо столбов много, а народ не ехал в новые дома. Выселили людей, а дома сожгли. А почто в небо добро пустили? Лучше бы отдали людям на сараи, к новым-то домам сараи надобны. Люди на них доски таскают, а директор велел дома пожечь — дело ли это? Я так думаю: нёлюбы ему люди.
— Есть, Анна Поликарповна, и такие, которым нравится Матвей Степаныч, ведь что ни говорите, а он совхоз-то поднял, вон как размахнул!
— А толку-то! Вон за рекой еще один совхоз есть — худой, говорят, совхоз, а наши мужики поехали как-то недавно туда, разговорились да и узнали, что там зарабатывают так же, как и у нас. В хорошем-то совхозе побольше платить надо. Нет, не любят его люди, Николай Иванович, и я не люблю, хоть передавай ему, хоть не передавай…
Дмитриев промолчал, а Орлов вскоре объявил весело:
— Подъезжаем!
В ветровом стекле расступилась просека, открыла деревню.
У дома Анны Поликарповны
— Бывай здоров, комиссар! Чеши на ферму — достраивай в Буграх социализм, а с меня на сегодня хватит!
— Рули, рули, болтун! Сестре привет передай!
Однако Орлов попятил машину, спросил:
— А знаешь, почему Бобриков зоотехника Семенова выжил?
— Слухами, Андрей, не живу.
— И все же этот дымок от огонька…
— Ну?
— Семенова, поговаривали, к ордену хотели представить.
— И что же?
— Бобрикову могло не достаться: двум работникам руководящего звена в одном совхозе могли и не…
— Это не главное. Андрюша, главное… — Дмитриев вздохнул, махнул рукой и зашагал по деревенской улице.
— Как назад доберешься? — послышался из машины голос приятеля. — Может, ты недолго, так я подожду!
— Спасибо, как-нибудь доберусь!
Он не пошел даже в контору отделения «Бугры» — сегодня было не до общих вопросов — и направился прямо на стрекот колесных тракторов у скотного. Там — было слышно издали — взревывал от натуги тяжелый гусеничный с подвесным погрузчиком, а вокруг, лишь стоило прислушаться, копошились, потархивали легкие колесники, на одном из которых должен был возить навоз или торф тракторист Костин.
До скотного было с полкилометра, и, чтобы напрасно не проколыхаться по дорожным колдобинам — обычным весенним ранам русских дорог, он решил завернуть к магазину и спросить, где сегодня работает Костин. Спросить было у кого: за магазином пристроились человека три-четыре — издали трудно различить, но явственно выблеснула в руках у кого-то аспидно-черная бутылка портвейна. По мере того как Дмитриев приближался, он узнавал рыжие лохмы молодого плотника Крюкова, его сотоварища, что приходился племянником Анне Поликарповне, широкое лицо электрика Кротина.
— Здравствуйте, труженики!
— Привет властям! — развязно отозвался Крюков. Он оттягивал в натужной улыбке нижнюю губу вбок, прижимал зачем-то подбородок к груди, будто целился откусить пуговицу на фуфайке.
— Это во время-то работы? — строго спросил Дмитриев.
— Наша пятилетка… фьють!
— Что?
— Закончилась!
— Не выламывайся, Крюков! Почему не на работе?
— Я же сказал, Николай Иваныч, что уже отработал. Совсем: две последние недели — и ша!
— И ты расчет берешь?
— А я что — рыжий?
— А я — тоже, — не дожидаясь вопроса, заявил племянник Анны Поликарповны.
Дмитриев посмотрел на этих молодых, только-только отслуживших ребят, и ему стало не по себе.
— Кротин, а ты что пьешь с молодыми? У них хоть молодость дурит в мозгах, а ты…
— А у меня рабочий день не нормирован. Сегодня с полночи над мотором торчал, к дойке уладил его. Ко мне не придерешься! Кротин всегда как часики..