Золотое солнце
Шрифт:
Каска завел разговор о том, сколько у нас всего людей. Он рассчитывал на пять тысяч шестьсот, но впечатление другое. Я опять удивился: чего ж он вышел, таких вещей не зная? Торопились, конечно, но... Ладно.
Принялись считать. Сам претор из Мунда привел и в Лабиях набрал пять сотен конницы. Того, вернее, что в Империи конницей называют. Я так понял, в конниках у них тут служат молодые парни из богатых семей. То-то, вижу, у них шлемы разной масти, оружие все в затеях, серебро-золото, плащишки расшиты всякими зверями-цветами, хороших денег стоит... Обязаны служить, вот и служат. Кое-кто, правда, вместо себя наемника поставил, но тут надо было доказать: мол, здоровье хлипкое или императорское разрешение, или еще какая-то дребедень, только бы не служить. В общем, пять сотен. Моих
Итого, значит, четыре тысячи семьсот с мелочью. Хмурится Каска. Поздно, дурак, хмуриться. Корабли не в море латают.
Потом разговор зашел о гарбалах, мол, их-то сколько? Выходит, и тут нет ясности. Во-первых, императорские лазутчики сообщают о десяти тысячах... Зашумели. Верится с трудом, такая силища... Раньше такого не бывало, мол. Во-вторых, проконсул вилейский Патрес Балк вызнал от купцов: точно, собрал их реке Аламут больше чем обычно народу, по всем признакам, на обычный набег не похоже. Это одно. А другое говорит местный, аннонский пропретор. Предали его, в засаду загнали, от малых отрядов пострадал, попросту, от варварских банд. Да и не бывало никогда, чтоб через Анно- нию и Лирию гарбалы в тяжкой силе проходили. Так, скорым изгоном, за добычей и обратно... К тому же префект Гилярус обещал прислать еще солдат, когда соберет. Сколько? Ну, этот вопрос до конца не ясен... Аххаш! Гадают. По всему выходит, хочется тут кое-кому отличиться, дать гарбалам как следует, разогнать «варварские банды»...
Руф голос подал:
— Патрес Балк — уважаемый человек. И опыт его всем известен. Он бы не стал напрасно шум поднимать. Надо бы встать нам тут, у Регула Каструма. И стоять крепко, пока не будет ясно, сколько людей идет за хвостом волка-Аламута.
И на меня косит: не подумай чего, мол, ты тоже в волках числился, а теперь в цепные псы перешел, вроде меня. Я кивнул ему.
Встает Гай Маркиан. Лицо важное. Приосанился.
— О, мои товарищи по оружию! О, храбрецы! О, защитники Великого Мунда! Ужели привыкли мы бояться врага, сколь бы страшным он ни был? Ужели робость овладела сердцами? Ужели духи предков не вопиют?
Луций Элий Каска его не останавливает. Тот нажимает голосом:
— ...Я взываю к вашей доблести. Мужи стойкие, обученные сражаться правильным строем, гордые своей принадлежностью к сильному народу, не должны бояться никакого врага. Сколько их, этих варваров? Пять тысяч? Десять? Пятнадцать? Одного нашего солдата поставлю, не колеблясь, против трех гарбалов! Я не говорю об их варварском бесчинии. Я не говорю об отсутствии дисциплины. Я даже не говорю о полном отсутствии опыта правильной большой войны у их вождей. Я лишь вопрошаю вас: доколе терпеть нам их дерзость? Доколе не верить нам в слова доблестного аннонского наместника и пропретора? Доколе робость наша будет препятствием нашей славе? Напряжем наши мышцы! Поразим врага оружием! Вот путь, достойный сынов Великого Мунда.
Махнул рукой снизу вверх и сел.
Руф буркнул что-то невнятное, но, потроха карасьи, я точно расслышал слово «дурак». Впрочем, каждый в этой палатке мог сделать вид, что не расслышал. Тихо было сказано.
Претор спросил, кто разделяет мнение галиада, а кто — центуриона. Звучало хитро, Ганнор так умеет: сразу ясно, мол, кто прав — вот же целый галиад, а вот всего-навсего центурион... Не дело они тут делают.
За Руфа был сам Руф, Гай Манлий и я.
Каска подвел итог:
— Двинемся на врага немедля. А для верности
Я голову подымаю: вот, дело. А он поглядывает на меня с прищуром: мол, знаем, отличиться желаешь, да не выйдет, пускай более достойные заслужат отличие. Ну, точно, дает задание отправить офицера из столичных всадников и с ним еще десяток солдат. Ладно.
Чума! Я, Малабарка Габбал из Черных Крыс, бывший абордажный мастер стаи — здесь не главный. Мне надо заслужить достойную жизнь для себя и Ланин. Мне надо быть кем-то, хотя бы и не волком, а цепным псом. Я умею подчиняться не хуже, чем отдавать приказы. Но отчего мои пальцы, бездна и вертел, так хотят сжать чье-нибудь горло?
Когда Крысы брали корабли и города, подчиняясь движениям моей руки, хорошо, очень хорошо, если никто не думал обо мне так, как думаю я теперь о Каске и о Гае Маркиане!
Когда мы вышли из палатки, я спросил у Одноглазого:
— Почему Каска согласился с этим дураком?
— Дерьмо собачье! Потому, что пропретора и наместника Средней Аннонии зовут Гней Элий Каска.
— Брат?
— Угу.
От Регула Каструма до того поля, где претор Каска решил лечь бревном у гарбалов на пути, четыре дневных перехода. Или три, если бы 4-й лабийский гали вел я.
Луций Элий Каска выбрал это поле потому, что оно загораживает сразу две дороги. А еще потому, что всадник со своими людьми явился из разведки и доложил: проклятые варвары на носу, а больше выяснить ничего невозможно: всюду их дозоры, едва, мол, ноги унес. Тоже, окунь пучеглазый, хорош. Была бы сила, да мама на горшок носила. А еще мне Носатый сказал, Аххаш: поле оч-чень хорошее, за спиной лес, есть куда убежать, когда побьют. А я ему говорю: точно, оч-чень-оч-чень хорошее поле, перед носом у нас болото и добрая половина правого фланга им от гарбалов закрыта. На болоте две гати, и наша стража на гатях не стоит. За болотом чащоба, а в ней «проклятые варвары», снасть камбалья, и нам не видно, сколько их, где они там, зато им отлично видно, сколько уродов я повешу утром за трусость. Что, говорит, за трусость? Да он, мол, он, да он... Вот и заткнись, говорю. Что ты — это ты, я знаю. А болтать нечего, не порть людям кураж, и так его на чуть. Заткнулся.
Претор велел поставить лагерь. Грядки выкопали, канавы тоже нарыли, посреди грядок заборчик пристроили. Я у Руфа спросил: зачем? Он говорит, мол, по уставам положено — становиться в поле за рвом, валом и частоколом... ...пока он не заорал, что прибьет меня, я никак не мог остановиться. Все хохотал, чуть наизнанку не вывернулся.
Часовых Каска выставил, хорошо. Но и здесь без деревян- ности не обошлось. Стоят его часовые реденько, друг друга не видят, между ними проползти нетрудно... Опять, видно, из-за устава их претор сна лишил, а не из-за гарбалов. А ведь раньше, наверное, иначе выходило. Уставы, Аххаш, навыдумывали для самых слабых, нерадивых и тупых, — вроде подсказки. А теперь смысл потерялся, сути не помнят, не думают, Аххаш, о сути, стаю свою не жалеют, как надо бы жалеть. Уже и подсказки не помогают. Почему все? Да больно велик их гали, родни мало, совсем почти нет родни, а о чужих не так заботятся. И надежда на чужих, крабья стать, не та. Грустно мне стало. Прежде я смеялся над ними, а теперь вижу: что тут смеяться? Нет, смеяться тут ни к чему. Недостойно. Как над безумными или обеспамятевшими... Предки у имперцев, точно, толковые были люди. По многому видно. Умели дела устроить, еще на их старом устройстве многое, Аххаш, держится. Да где они теперь?
Позвал к себе четверых своих командиров. Говорю:
— Я по-имперски худо пишу. Тиберий, ты напишешь кое-что у меня с голоса.
Он принадлежности разложил, ждет. Я коротко им сказал, как и что, смотрю, глаза вылупили. Все, конечно, кроме Лакоша. Пангдамец взвился:
— А почему бы не мне?
— Я так велю.
Молчат. Я повторяю коротко, довожу их, свиней, до ясного понимания:
— Будете слушаться Тиберия, как меня. Иначе претор вас казнит, у Тиберия — мой приказ. Ну да вряд ли он понадобится. Я прогуляться, дерьмо рыбье, иду, а не потроха свои в болото вываливать. Ждите до рассвета. Потом он будет у вас командиром. Но не раньше.