Золотой человек
Шрифт:
— Неужели вы с тех самых пор так ни разу и не были в Комароме? — спросил Тимар.
— Была, но всего один раз. Когда понадобилось достать из вашего письменного стола контракт со Скарамелли.
Тимар почувствовал, что кровь стынет у него в жилах.
Но лицо Тимеи не выражало никаких чувств.
— Теперь мы оба вернемся в Комаром, — сказал Тимар. — Торговля мукой налажена крепко, остается ждать вестей о товаре, отправленном морем. А вести эти, видимо, придут не раньше зимы.
— Ну что ж, хорошо.
— Но, может быть, вы предпочли бы поехать в Швейцарию или в Италию? Ведь сейчас самое подходящее время…
— Нет, Михай. Мы достаточно долго жили вдали друг от друга, побудем теперь вместе.
Почему жене хочется «побыть вместе», Тимар так и не понял, несмотря на то что после этих слов она дружески протянула ему руку.
А у Тимара не хватило мужества произнести в ответ хоть одно ласковое слово. Да и надо ли заставлять себя лгать?
Впрочем, в этот день ему все-таки пришлось лгать, и не один раз. Даже то, что он хранил молчание, стоя лицом к лицу с Тимеей, уже было ложью с его стороны.
Разбор деловых бумаг затянулся до самого обеда, к которому было приглашено двое гостей: управляющий именьем и его преподобие господин благочинный.
Его преподобие давно добивался, чтобы ему сразу же сообщили о приезде господина Леветинци. Благочинный считал своим долгом нанести хозяину именья визит вежливости и, услыхав о прибытии Тимара, тотчас же отправился в барскую усадьбу, не забыв при этом нацепить орден на грудь.
Едва переступив порог, благочинный разразился патетической тирадой, высокопарно восхваляя Тимара, как благодетеля края. Он сравнивал его то со строителем ковчега Ноем, то с избавившим свой народ от голодной смерти Иосифом Прекрасным, то с вымолившим у неба манну пророком Моисеем, а развернутую Тимаром обширную мучную торговлю за океаном именовал грандиозным предприятием, равного которому не было в Европе ни в прошлом, ни в настоящем.
— Слава гению заморской торговли пеклеванной мукой! — закончил он свою речь.
Необходимо было как-то поблагодарить попа за приветствие. И Тимар попытался это сделать. То и дело запинаясь, он стал молоть всякий вздор, при этом его так и подмывало громко расхохотаться и бросить в лицо почтеннейшему проповеднику:
«Пожалуйста, не воображайте, будто я затеял это дело, чтобы осчастливить всех вас! Нет, я ухватился за эту мысль лишь ради того, чтобы разлучить одного болвана с прелестной девушкой! И если из моего дурачества вышло кое-что дельное, то в этом исключительно заслуга сидящей рядом со мной женщины. Посмеемся же, господа! Ха-ха-ха!..»
За обедом царило оживление. И его преподобие и управляющий были большими любителями доброго вина. К тому же благочинный, будучи не черноризцем, а священником-вдовцом, проявил себя рьяным поклонником прекрасного пола. Он не скупился на комплименты Тимее и Аталии и стал мишенью для язвительных стрел управляющего, который беспрерывно над ним подтрунивал.
Остроты и забавные анекдоты старых балагуров заставляли смеяться даже Тимара. Но едва он бросал взгляд на ледяное лицо жены, улыбка чахла у него на губах. Он словно разучился веселиться.
Обед закончился, когда на дворе уже почти совсем стемнело. Почтенные старцы поторапливали друг друга, многозначительно намекая, что пора, мол, уходить. Ведь муж только что вернулся из такой долгой поездки… Жена у него молодая… Оба, после разлуки, горят желанием о многом потолковать наедине…
— И умно сделают, если отправятся наконец восвояси! — шепнула Тимару Аталия. — У Тимеи по вечерам постоянно бывают приступы сильной головной боли и она долго не может уснуть. Видите, как она бледна?
— Вам нездоровится, Тимея? — заботливо спросил Тимар.
— Нет, я здорова.
— Не верьте ей. С тех пор как мы поселились в Леветинце, ее мучают ужасные мигрени. Вероятно, от чрезмерного умственного напряжения, да и здешний климат скверно на нее влияет. На днях я заметила у нее в косе седые волосы… Но она очень терпелива и скрывает свой недуг, пока не свалится с ног. Да и тогда, пожалуй, не станет жаловаться.
Тимар испытывал все муки терзаемого пытками преступника. И все же у него не хватало мужества сказать жене: «Ведь ты больна, позволь же мне провести ночь в твоей спальне, побыть возле тебя, ухаживать за тобой».
Нет, нет!.. А вдруг он во сне произнесет имя Ноэми? И, обреченная тайным страданием на бессонницу, жена услышит среди ночи из его уст чужое женское имя? Волей-неволей приходится избегать брачного ложа…
На другой день семья отправилась в Комаром. Ехали на почтовых. Это был скучный переезд. Жатва во всем Банате уже закончилась, на равнинах зеленели лишь кукуруза да бесконечные заросли тростника. За всю дорогу путники не обменялись ни единым словом, все трое с трудом подавляли зевки, дремота смыкала их отяжелевшие веки.
После полудня Тимару стало уже невмоготу выдерживать безмолвный взгляд жены, видеть перед собой ее замкнутое, бесстрастное лицо. Сославшись на то, что ему хочется покурить, он забрался на козлы, да так и просидел рядом с кучером до конца путешествия.
На каждой остановке всем приходилось выслушивать бесконечные сетования Аталии. Ее раздражало все: и скверные дороги, и надоедливые тучи пыли, и мухи, и прочие дорожные неудобства. Трактиры, по ее словам, были грязны, кушанья отвратительны, постели жестки, вино кислое, вода мутная, физиономии встречных — омерзительны. Всю дорогу капризница твердила, что чувствует себя смертельно больной, что ее мутит, лихорадит и что у нее буквально раскалывается голова от боли.
Какие же страдания приходилось в таком случае терпеть такому нервному существу, как Тимея?
Назойливое хныканье Аталии не давало Тимару покоя. Но он не услышал ни единого вздоха Тимеи.
И вот они прибыли в Комаром. Встретившая их г-жа Зофия громко возвестила, что она успела поседеть, томясь в одиночестве. В сущности же — она жила без хозяев весьма вольготно, что называется, в свое удовольствие. Единственным ее занятием были пересуды с кумушками да праздная беготня от одних знакомых к другим.