Золотой истукан (др. изд.)
Шрифт:
– Как же мне поступить с тобою, Сабри?
– Хурзад в задумчивости провел пальцем сверху вниз по точеному хищному носу.
– Это мой главный подрядчик,- разъяснил он Сахру.
– Человек он дельный, расторопный: и зодчих умелых сразу найдет, и лепщиков, и резчиков по дереву, и ваятелей. И все остальное, нужное. Но вороват, сукин сын! Приказал я ему пристроить к выступу южной башни, самой уязвимой, ниже верхних бойниц наружную стрелковую галерею из жженого кирпича. И что же? Он, подлец, соорудил из палок и глины какую-то - видишь?
– зыбкую голубятню, - один удар камнемета, и все рухнет. А кирпич тайком отвез в свою усадьбу, снял с работы людей - и пристроил к старому дому новый. А, Сабри? Или тесно тебе было в старом доме? Я видел его - добротный, просторный, На три таких семейства, как у тебя, места хватило бы вдоволь. Или я плохо плачу тебе за службу? У них беру последние монеты,- он кивнул на столпившихся вокруг крестьян, - тебе отдаю полными горстями. Задумался ты хоть раз, где мы живем, в какое время живем, что в эти дни затеваем?
– Хурзад безнадежно махнул рукой.
– Если к хорошему делу примажется - негодяй, самое святое дело становится преступлением. Казнокрады несчастные! Когда перестанете грабить державу? Весь белый свет разорили. Ладно бы, если ты был дураком, но ведь умный, ученый!
– Прости, государь, - гадостно всхлипнул Сабри.
– По глупости… Я и есть дурак, совершенный дурак.
– Дурак?!
– взревел Хурзад.- Почему же ты сразу не предупредил нас об этом? Почему обманывал, прикидываясь умным?
– Бес попутал. Прости, государь. Жадность… Ненасытность…
– А, жадность, - кивнул Хурзад удовлетворенно.
– Ну, я тебя сейчас насыщу.
Он что - то шепнул есаулу. Живо принесли из кузницы жаровню с пылающим углем, щипцы, бронзовый тигель. Хурзад покопался в сумке на поясе, вынул плоский слиток золота. Глаза у Сабри загорелись: может, Хурзад сменит гнев на милость, наградит, чтоб поощрить его честность?
Хурзад бросил слиток в раскаленный тигель. Через некоторое время золото, точно кусок желтого масла, подтаяло, осело, размякло - и растеклось сверкающей лужицей.
– Сейчас я тебя насыщу, - проворчал Хурзад зловеще. Он железной рукою стиснул снизу казнокраду челюсть - и Сабри, охнув, широко раскрыл рот. Хурзад взял щипцами тигель - и точным движением влил ему в рот расплавленное огненное золото.
– Все видели?
– Хурзад отпихнул ногою судорожно бьющееся тело Сабри.
– Не забывайте…
«Н - да, - подумал остолбенелый Руслан.
– С этаким - не балуй. Никому спуску не даст».
– Ты еще не разучился ячменную водку пить?
– обратился к Сахру грозный вождь.
– Пойдем. Захвати всех своих.
– Беда мне с ними, - вздохнул он уже в шатре.
– Вздорный народ. Расскажи Сахру, Бувайх, что случилось вчера, - кивнул Хурзад молодому человеку с тонким лицом, тонкими усами и тонкими руками.
– Э, тошно вспоминать. Нелепая история.
– Расскажи, расскажи!
– загорелся Сахр.
– Я любитель нелепых историй.
– Она, может быть, не столь уж нелепа, скорей, поучительна. Я работал с утра в новой башне. Внутри. Краски растер, развел на клею, делаю роспись по сырой штукатурке. Изображаю подвиги древнего витязя Рустама. (Руслан: «Должно быть, об этом витязе пела тогда Иаиль».) В башне прохладно, тихо, уютно. Вдруг вломился какой-то верзила, потный, усталый и злой, орет:
«Ишь, где укрылся! Хорошо ему тут. Ты бы пошел глину месить, таскать ее, бить». Я говорю:
«Зачем шумишь? Не надо». Люди на крик сбежались. Он - свое: «Отчего это мне не шуметь? Ты прохлаждаешься здесь, а я снаружи под солнцем жарюсь. Чем я хуже тебя?»
Я - ему:
«Я делаю, что умею. И ты делай, что умеешь».
Он вопит:
«Всякий олух, если только он не слепой, может кистью по стенке водить».
Кое- кто ему поддакивает:
«Верно, верно! Много ли мудрости в этой легкой мазне? Ты бы глину ворочал, узнал бы, что значит труд».
Тот горлопан, Гарпаг, хохочет. Этак нагло, знаешь, злорадно. С тупым превосходством. Доволен. Допек, мол, неженку. Я обозлился.
«Изволь,- говорю.- Вот тебе краски, вот тебе кисть. Работай. А я пойду глину бить».
Показал ему наброски углем на стене, растолковал, какую краску где положить.
– И неужто пошел глину бить?
– улыбнулся Сахр недоверчиво.
– Пошел! А что? Экая невидаль. Я - самоучка. Прежде чем стать живописцем, тоже когда-то, еще мальчишкой, глину месил, таскал кирпичи. Любой человек в конце концов может научиться глину месить, если, конечно, он не безногий. Трудно, конечно, пришлось поначалу. Давно отвык. Ну, ничего, приноровился, освоился - и разошелся, не удержишь. Трудился весь день не хуже других. Видишь, мозоли на ладонях.
– А как этот, Гарпаг?
– Смехота! Сам весь обляпался краской - и росписи испоганил, запачкал. И меня же ругает, а? Избили глупца его же приятели: чтоб не сбивал с толку людей, не отлынивал от работы и другим не мешал. Бог с ним. Вот штукатурка подсохла - это похуже. Стены пришлось опять затирать, роспись заново делать. Ладно. Я не жалею, что так получилось. Я его понимаю, конечно: мало радости - глину месить, таскать ее, бить. Но всякий, кому легко смотреть со стороны, как трудится мастер-искусник, пусть попробует сам справиться с его работой.
– Всяк осел тащи свою поклажу, - жестко заключил Хурзад.
– Ты, Бувайх, заменишь Сабри, мир его праху. А Манучехр… - Он угрюмо взглянул на Шауша.
– Манучехр, Манучехр… Надоело мне слышать о нем. Вот что, други! Войско у нас теперь достаточно сильное. Есть оружие. И есть боевой задор. Левобережных «дехкан» мы всех растрясли. Не пора ли правый берег проведать?
– Ох, поясница… Ой! Не трогайте меня. Я болен.
– Лечение Сахра не пошло тебе на пользу. Потому что ты лжец, подлец и негодяй. Вот я тебя сразу вылечу.
– Шауш встряхнул в руке увесистый батог.
– Сорок плетей ты хотел мне дать ни за что, ни про что? Я щедрее - четыреста горячих всыплю. Эй, разденьте его, подвесьте за руки к балке навеса. Насмерть забью!
– взревел Шауш, сатанея.
– Фамарь, детка, - жалостно ласкалась изможденная мать к своей молчаливой дочке.
– Улыбнись же! Ну, улыбнись, родная. Что с тобою? Я тебя не узнаю. Испугали насмерть бедняжку, проклятые…
Фамарь с безжизненным темным лицом равнодушно отстранилась от растерявшейся матери и неуклюже отошла к Руслану и Сахру.
– Одичала, - заплакала мать.
– Совсем одичала. Ой, горе мне! Горе… - Она упала, расцарапала худые щеки черными ногтями, вцепилась в жидкие волосы, принялась их рвать грязными клочьями.