Золотой выкуп
Шрифт:
Вылив остатки воды в кувшине, Намаз намесил глины и замазал на всякий случай выход лаза. Потом, медленно пятясь, вернулся в темницу.
По темным ступенькам кто-то осторожно спускался, Намаз узнал шаги Петра Заглады, его осторожное, затаенное дыхание: наверное, пришел унести мешок.
— Подойди, дружище, дай обниму тебя! — сказал Намаз, едва сдерживая рвущийся наружу крик.
— Что случилось?
— Я закончил подкоп. Путь к свободе открыт!
— Точно? Дыра-то незаметна?
— Там была только небольшая щель. Но я ее замазал глиной. Иди, дружище, обними меня. Поздравь. Сам не могу подняться… Ноги не слушаются…
Два друга крепко обнялись, замерли на минутку.
— Клянусь богом, я боялся, что не выдержишь, — проговорил наконец Петр Заглада.
Намаз нипочем не хотел один бежать из тюрьмы. Он желал спасти также своих соратников, верных джигитов. Но как это сделать? И вот теперь, вместе с радостью, пришла главная забота: что делать дальше?
— А что, если прорыть ходы и к другим темницам? — подумал вслух Намаз.
— Не успеть, — покачал головой Заглада.
— Почему?
— Потому что вам уже вынесен приговор.
— Как?! Суд-то ведь еще не кончился?
— Приговор вынесен, — повторил бесцветным голосом Заглада. — И отправлен в Ташкент на утверждение.
Опять помолчали, каждый занятый своими мыслями.
— У меня есть план, — вдруг оживился Намаз.
— Ну?
— Сколько дней осталось до праздника курбан? [45]
— Не знаю, — пожал плечами Петр Заглада.
45
Курбан — мусульманский праздник жертвоприношения.
— По моим подсчетам, остается три дня, — заговорил Намаз, заметно волнуясь. — Значит, по обычаю, в воскресенье будет день молитвы правоверных перед праздником. Мы все, узники, с завтрашнего дня начнем шуметь, требовать, чтобы нас допустили помолиться перед казнью в мечети Мадрасаи Ханым. Естественно, администрация на это не пойдет. Тогда кто-то предложит помолиться хотя бы в самой тюрьме, ну, скажем, на площадке перед зинданами. Против этого, по-моему, начальство особо возражать не станет. Во всяком случае, если настаивать, можно добиться согласия. Молитву начнем позже положенного времени. Сейчас рано темнеет, так что все может сойти благополучно…
— Ну, а если начальник тюрьмы сам захочет присутствовать при вашей молитве?
— Он будет молчать: связанный, с кляпом во рту.
— А если я останусь с вами?
— Ты… ты уйдешь с нами.
— Это невозможно.
— В таком случае мы тебя тоже свяжем. Всю вину будешь сваливать на тех, кто разрешил общую молитву в тюрьме. Годится?
— Вроде ничего.
— На воле все готово, чтобы нас встретить?
— Об этом не беспокойся. А теперь я пойду. Надо обмозговать все как следует.
— Посиди еще немного, дружище. Что-то я неважно себя чувствую.
— Нельзя. Скоро смена караула. Надо идти. Ты лежи, отдыхай. И будь крайне осторожен, помни, что среди ваших есть предатель. Он может расстроить все наши планы…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. НЕПРИЯТНЫЙ ДЕНЬ ГОСПОДИНА ПРОКУРОРА
Намаз лежал, глядя в темный потолок. Мысли одолевали его. Конечно, хорошо бы ему повидаться с джигитами, подготовить их к побегу. Но предатель… В последний миг может все сорваться. Да, но не могли же они и своего человека приговорить к смерти! В таком случае предатель должен находиться не среди смертников, а среди приговоренных к каторге, чтобы впоследствии он мог без опасений появиться среди людей. Значит, если шум поднимут смертники, а к ним присоединятся остальные, наушник ничего не сможет поделать. Но даже из смертников никто не должен знать, что требование помолиться перед казнью исходит от него, Намаза. Ну а что будет, если власти в ответ на их требование заткнут уши да еще крепче запрут темницы, усилят охрану, ограничат доступ к узникам? Ведь до сих пор даже Тухташбай, не говоря о Петре, приходил в тюрьму как домой. Ведь благодаря только этому ему, Намазу, удалось проделать такой адский труд, как рытье подкопа длиной в несколько сот аршин! Остается надеяться лишь на случай. Однако Намаз не из тех, кто складывает покорно руки, не попытав счастья до конца!
Но кто же все-таки предатель? Ведь он, Намаз, всегда был уверен, что среди его храбрецов джигитов, голов отчаянных, нет подлецов. Он в них верил, как в самого себя!
Взять хотя бы того же Арсланкула. Жадный до денег, своевольный. Грозился расквитаться с ним, с Намазом. Но мог он совершить предательство? Нет. У Арсланкула руки загребущие, крутой, непокорный нрав, но он обладает открытой, беззлобной душой. А стал бы он попусту грозиться, коли служит полиции? Нет, конечно. На предательство такой никогда не пойдет.
Кабул? Трусоват. Такой из-за одного страха, что раскроется его двуличие, не может решиться стать вражеским лазутчиком.
Хатам Коротышка? Постой, постой, как же он забыл про этого парня? Ведь еще в ту ночь, когда их окружили в доме мастера Турсуна, Акрамкул докладывал, что к Хатаму, стоявшему на часах, кто-то подходил со стороны дома Лутфуллы-хакима! И он, Намаз, еще тогда приказал проверить его. Почему же теперь, попав в лапы врагов, он ни разу не вспомнил об этом? Все себя винил, что не уберег людей, доверивших ему свою судьбу, да еще решил, что капитану Голову случайно повезло, что он напал на его, Намазов, след. Как, оказывается, просто: не умение, не доблесть помогли преследователям схватить Намаза и его соратников, — им помогла простая, веками преуспевающая «добродетель»: обыкновенное предательство! И его совершил Хатам Коротышка. Хотя… все же нельзя выносить ему окончательного приговора, пока все не подтвердится. Мало ли что… Но остерегаться, конечно, надо…
Мысли Намаза начали путаться, обрываться. Незаметно для себя он погрузился в глубокий, обморочный сон…
На заре 20 февраля 1906 года в Самарканд поступило сообщение, что генерал-губернатор Туркестана утвердил приговор окружного суда над Намазом и его соратниками. В сообщении говорилось, что губернатор потребовал судить всех остальных бунтовщиков, чтобы даже подозреваемые в связи с движением Намаза не избежали сурового наказания.
Утром, когда черная весть облетела тюрьму «Приют прокаженных», Намаз еще спал. Среди арестантов начался ропот, одни плакали, другие колотили в двери, взывая к милосердию, третьи молча, отрешенно творили молитвы…
Начальник тюрьмы господин Панков, три месяца провалявшийся в постели после того, как пьяный упал с лошади, как раз с сегодняшнего дня приступил к исполнению своих обязанностей. А тут такой случай — полное расстройство. Стараясь не обращать внимания на шум и крики, доносившиеся из камер, он принялся наводить порядок в тюремном дворе, не жалея при этом ни зуботычин, ни отборной ругани, на что был большой мастак. Полицейские, тюремщики, стоявшие на постах, оделись поаккуратнее, подтянулись. Ожидалась инспекция высоких чинов.