Золотой выкуп
Шрифт:
Намаз медленно поднял голову.
— Что молчишь, отвечай! — повторил прокурор, заметно теряя терпение.
— У меня нет никаких желаний.
— Был упрямым, упрямым и подохнешь! — Прокурор резко повернулся и зашагал прочь. Остановился у ворот, возле ожидавшей их коляски, обернулся к Панкову, обрадованному благополучным окончанием инспекции. — Будут какие желания — исполнять беспрекословно.
— Слушаюсь, ваше превосходительство!
— Желающим попрощаться с родными, близкими создайте подобающие условия. Пусть эти дикари воочию убедятся, насколько великодушны и человеколюбивы законы Великой Российской империи! Но усильте охрану, вдвое усильте охрану!
Намаз, которого забыли впопыхах увести, слышал приказы сиятельного господина, сыпавшиеся как из рога изобилия. Они звенели в ушах, когда его ввели обратно в камеру. «Значит, казнь скоро. Но зачем тогда он разрешил свидание с родными? — думал палван, обняв ноги и положив голову на колени. — Возможно, прощание продлится день или два, а вполне может статься, сегодня же постараются все кончить. Боже, неужто они осмелятся произвести казнь завтра?»
Весь день снедали Намаза беспокойные мысли. И чем больше он думал, тем больше овладевало им волнение, тем больше путались, тускнели мысли. Потом он незаметно для себя уснул: сказалось напряжение последних дней.
Ужин принес сам Заглада. Тихо окликнул Намаза, и когда тот не отозвался, присел у изголовья, осторожно притронулся к его лицу. Намаз медленно проснулся, но и, проснувшись, не сразу поднял голову.
— Как ты тут? — спросил шепотом Заглада.
— Боюсь, — горячо выдохнул Намаз.
— Слышал, что говорил прокурор? Не расстраивайся, казнь отложена на три дня. Все успеешь.
— Ты правду говоришь?
— Время ли шутить?!
— Сегодня ночью я должен повидаться со смертниками.
— Это я могу устроить. Ключ у меня заготовлен. Ночью Тухташ принесет его. Но меня смущает…
— Знаю. Но у меня нет другого выхода. К тому же я не думаю, чтобы предатель был среди смертников.
— Ну, смотри, тебе видней.
Наступил вечер. Намаз с нетерпением ждал Тухташбая, а он все не шел и не шел. Только ближе к полуночи послышался его веселый неунывающий голос:
Не найти мне Хайитбая Ни в раю, ни в аду, Хоть помру я от досады И на небо попаду!Тихо открыв дверь, скатился вниз по ступенькам.
— Как дела, Намаз-ака? Не спите? Насиба-апа вам плов передала. Собственными руками готовила, специально для вас. Приказала, чтоб при мне съели, сил набрались. Дайте сюда ухо, Намаз-ака: я ключ от зиндана смертников принес, понятно?
— Иди, я тебя поцелую!
— Нет, вначале съешьте плов. Тогда жирными губами и поцелуете. Давайте, приступайте… Такой плов надо есть, чтоб за ушами трещало… А теперь, пожалуй, хватит, переедать тоже вредно… Вставайте, пошли.
— Подожди, сейчас сниму кандалы.
— Когда я открою обе двери, вы через площадку перебегайте быстро, ладно? Как бы кто не заметил, хотя здесь стража не стоит. Мало ли что. Обоймите меня за шею. Голова не кружится? Ничего, сейчас дойдем. А теперь стойте здесь, ждите. Как я запою, так бегите, третья дверь слева.
Через некоторое время под сводами раздался негромкий голос Тухташбая:
Осел Хайитбая В упряжке брыкался, Поскольку ослихой Осел оказался!Намаз распахнул дверь своей темницы…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. УЗНИКИ ХОТЯТ ПОМОЛИТЬСЯ
Двадцать первого февраля 1906 года, рано утром, едва коснулись земли солнечные лучи, окрестности «Приюта прокаженных» огласил душераздирающий крик:
— Вой-дод, нас хотят расстрелять!
Его тут же поддержали сотни голосов, сопровождаемые звоном и грохотом разных предметов. В утренней тиши шум этот разносился далеко по городу.
— Вой-до-од!
— У меня жалоба к губернатору!
— У меня последнее желание!
— Хотим помолиться перед смертью!
У мусульман принято в последний предпраздничный день приносить небольшие подарки узникам. В этот час люди как раз стекались к воротам «Приюта прокаженных». Со всего города и прилегающих кишлаков и городишек шли сюда в надежде поживиться чем-нибудь съестным наравне с узниками нищие, калеки, дервиши. Подъезжали родные и близкие арестантов, везя соседей, детишек в надежде свидеться с дорогим человеком. Крики, плач, стенания, неожиданно обрушившиеся на людей, ошеломили всех, заставили содрогнуться.
— Вой-до-од, папочку моего хотят расстрелять! — заплакал какой-то малыш. Весь остальной люд, словно только этого и дожидался, в голос заплакал, запричитывал, беспомощно колотя кулаками по каменным стенам, железным воротам тюрьмы.
Назревал настоящий мятеж: на головы царя, губернатора, управителей сыпались проклятия, угрозы. К орущим и плачущим присоединились бесноватые маддахи, нищие, калеки.
— О, создатель, помоги нам, защити! — доносится из-за стен тюрьмы.
— Папочка мой родной! Как же я буду без тебя! — взвиваются в небеса тонкие детские голоса.
Вчера на радостях Панков явно перебрал и утром чувствовал себя неважно. А тут вдруг такой беспорядок! Слыханное ли дело? Полуодетый вбежал он к заключенным, заорал, топая ногами:
— Замолчать! Я приказываю!
Однако ему никто не подчинился. Казалось, узники и находящиеся на воле слились в едином мощном скорбном крике. Шум стоял такой, что мог оглушить человека. Господин Панков выбежал во двор, зажимая уши руками.
Вскоре вернулся с толмачом.
— Спроси их, чего разорались?