Золушки на грани. Без купюр
Шрифт:
Василиса на кухне похлопотала, пару страниц диссертации написала, довязала свитер, поправила перед зеркалом и без того совершенный макияж — и к мужу. А тот сидит перед камином, и наблюдает, как ненавистная буро-зелёная шкурка в огне корчится.
— Что же ты наделал! — всплеснула руками Василиса, — Я ли тебя не предупреждала?
— А что, всё плохо? — удивился Иван-Царевич, — Я думал, ты обрадуешься. Ну, что я её сжег. Теперь мы всегда будем вместе, и тебе не надо будет то и дело ударяться оземь, чтобы стать человеком. Это же, наверное, больно?
— Не больно. Уметь надо оземь ударяться, — отмахнулась Василиса, — Ты помнишь, что папенька мой — могущественный волшебник?
— Ой, — задумался Иван-Царевич, — Теперь он прилетит и спалит нас огнём? Я не позволю ему причинить тебе зла! Я во всём виноват! Пусть весь огонь достанется мне!
— Отлично придумано! Я, значит, буду в человеческом обличье, вся такая распрекрасная, а тебя пусть папа огнём сожжет? И на черта мне тогда человеческое обличье? Да не бойся, не бойся, ничего тебе не будет.
— Тогда — ура? Я побежал за шампанским?
— Какое там «ура». Надо новую лягушачью кожу где-то раздобыть. Вот это — проблема, а остальное — пустяки, решим как-нибудь.
— Зачем же тебе новая кожа, Василисушка? Ты без неё такая красавица!
— Ох, прав, прав был папа — надо было в черепаху.
— Что — в черепаху?
— В черепаху меня надо было превращать, у неё шкура толще. Ну, а я, конечно, по молодости лет воображала, что хиртее, мудренее своего отца уродилась. Теперь придётся к нему на поклон идти, выслушивать его колкости.
— Я, моя милая, видимо, что-то не понимаю. Ну, бывает такое с нами, царевичами. Не колдовского ведь я роду, а так — царского. Ты уж объясни толком, что у нас за беда такая, не дави на психику.
— Кто ж на тебя сейчас-то давит? — удивилась Василиса, — Вот завтра я тебе так на психику надавлю — не обрадуешься. Если отец не найдёт время, чтобы меня принять.
— Давай так, — стукнул кулаком по столу Иван-Царевич, — Ты мне расскажешь, какая на мне вина, а уж я постараюсь сделать так, чтобы он нашел это самое время.
— Да что тут рассказывать. С первого класса я была отличницей. Да ещё и красавицей из красавиц. И спортсменкой.
— И комсомолкой! — подсказал Царевич.
— Балда, — легонько стукнула его по лбу Василиса, — Это же в первом классе было. Ну что, годы шли, я старалась изо всех сил, и была лучшей девчонкой в школе, во дворе, и вообще в городе. Это было чертовски трудно, я почти не спала, совсем не отдыхала, только и делала, что стремилась к совершенству. Мной, конечно, восхищались. Приглашали на телевидение, и на всякие конкурсы ума и красоты, и я везде, конечно, блистала, потому что не имела права сплоховать.
— Ужас какой! — обнял её за плечи Иван-Царевич, — Как же ты, бедненькая, с ума-то не сошла?
— Сошла, сошла, — мрачно ответила Василиса, — Ну, почти сошла. Не вмешайся мой папа.
— Раньше надо было вмешаться, ещё в первом классе.
— У папы такой принцип — каждый человек сам отвечает за свою жизнь, и вмешиваться надо только в самом крайнем случае. Ну вот, крайний случай наступил, он и вмешался. Хотел в черепашку меня превратить, но я очень черепашкой не хотела быть. Так что он плюнул, растёр, и превратил меня в лягушку.
— Радикальный метод.
— Зато действенный. Первые пару месяцев я только и делала, что спала, плескалась в озере, прыгала по лесу, ловила комаров. Пыталась было соревноваться с другими лягушками — кто больше комаров поймает, но их это почему-то не вдохновило. Говорят — сколько съедим, столько и поймаем. А соревноваться в обжорстве только люди могут, ну что с них взять, тупиковая ветвь развития, им бы только сравнивать, у кого что больше.
— Неужели так и сказали? — возмутился Иван-Царевич.
— И добавили ещё. Что у человека, дескать, хвост отвалился, а привычка хвостами меряться осталась. Ну, лягушкам проще — они хвостами меряются, покуда головастики, а потом хвосты у них отваливаются, и это значит, что головастик повзрослел и стал полноценной лягушкой, больше меряться ни с кем не будет. Но это так, к слову пришлось, я тебе, потом, если хочешь, много лягушачьих баек расскажу. Попрыгала я с квакушками какое-то время, отдохнула, подумала о своей молодой жизни, и прискакала к отцу. Так, мол, и так, почти поняла, практически осознала, верни мне только человеческий облик. Отец возражать не стал, но лягушачью кожу наказал всегда с собой носить. На случай, если снова начну воображать, будто лучше меня и нет никого.
— Что-то ты больно часто это воображаешь, получается, — почесал в затылке Иван-Царевич, — Каждый день туда-обратно перекидываешься.
— Это ты меня в первое время не видел. У окружающих от моих превращений просто в глазах рябило. Ну всё, хватит рассиживаться. Беги, звони моему отцу, чтобы он поскорее мне новую лягушачью кожу наколдовал, да заказывай ковёр-самолёт до его офиса. Только смотри, чтобы это был самый лучший ковёр-самолёт! С эксклюзивными узорами. Бесшумный и быстрый. Достойный моей неземной красоты и сказочного ума. И чтоб водитель — не Аладдин какой-нибудь деревенский, неотёсанный, а приличный человек, в костюме, с образованием, чтоб можно с ним было о французской поэзии в небесных пробках поговорить. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул Иван-Царевич, — Теперь понимаю, что твой отец — не только величайший волшебник, но ещё и очень мудрый человек.
Комета возвращается
Каждые сто лет Комета наведывается в свою родную Солнечную систему. Каждые условные сто лет: то опоздает на пару годков, то поспешит, кометы по расписанию не ходят. Солнечная система, о которой ей нравится думать «здесь я родилась» (хотя документов, подтверждающих это, у неё нет — кометы ужасно рассеяны и вечно теряют всё самое важное), находится немного в стороне от самых популярных звёздных маршрутов. Зато здесь Комету знают и помнят все.