Зона номер три
Шрифт:
— До встречи, Иннокентий Палыч!
— До встречи, сокол… Да, еще одно.
— Что такое?
— Ты настоящий мужик, Серый!
— Спасибо, брат.
Помешкал и начал набирать номер Самуилова, но затормозил на четвертой цифре. Зачем? Теперь генерал их не прикроет, а после, если понадобится…
Принял душ, выпил две чашки крепчайшего кофе. Съел крутое яйцо и бутерброд с ветчиной, хотя кусок в горло не лез. Бриться не стал: примета дурная. Но в зеркало на себя полюбовался. Когда еще увидишь человека, способного затеять такое?
Около восьми
Для Олега Гурко день начался с обычного гимнастического комплекса и пятиминутной медитации. Он больше ничего не просчитывал: действовал на автопилоте. Ирина его позвала:
— Олежек, слышишь меня?!
— Не глухой.
— У тебя такое отрешенное лицо… О чем ты думал?
— Ни о чем. Это не мысли. Когда-нибудь научу тебя.
Он пересел на кровать. Их пальцы переплелись. Последняя минута нежности. Как обычно, разговаривали не размыкая губ. «Сегодня?» — спросила она. «Да, сегодня». — «Мы не умрем?» — «Не думай об этом».
Пока пили чай, Олега не оставляло ощущение, что они не вылезли из постели. Ирина перегибалась через стол за сахарницей или хлебом, словно отдавалась.
— Сегодня будет трудный денек, Олежек?
— Наверное, — ответил он беззаботно.
…Полковнику Кленину трудно было объяснить экипажу, куда и зачем он их тащит. Ответственность лежала на нем, но подыхать, если что, придется вместе. Он проинструктировал их прямо на летном поле перед вылетом. Всех троих он знал как облупленных, но сейчас их невыспавшиеся лица слились в смутное пятно. Выделялся лишь Толя Смагин, тридцатилетний штурман, охальник и дебошир. Похоже, накануне он опять где-то устанавливал свой приоритет: левую розовую мальчишескую щеку украшала свежая ссадина. Он двух слов не произнес с утра, хотя обычно молол языком без устали.
— Значит, так, товарищи офицеры, — сказал Кленин, стараясь не встречаться глазами с мечтательным взглядом штурмана, выводящим его из равновесия. — Задание боевое, но приказ липовый.
Он сделал паузу, ждал вопросов, но не дождался ни одного. Эти трое давно не видели от жизни ничего доброго, и уж меньше всего их мог смутить липовый приказ. Ты командир, тебе виднее. Кленин уточнил детали. Придется отбомбить некий объект, то есть не просто отбомбить, а разнести в щепки. Причем объект реальный, расположенный вблизи Москвы. Опять никакой реакции. Это его, наконец, озадачило.
— Вам что, друзья, неинтересно?
— Почему неинтересно, — отозвался сорокапятилетний бортстрелок Иван Иванович Анфиногенов, отец пятерых детей. — Рассказывайте, командир, мы слушаем.
— Давно пора, — мечтательно добавил штурман Смагин, потирая ссадину на щеке.
— Что — давно пора? — не понял Кленин.
— Давно пора ее рвануть, суку-матушку.
— Ты про что, Толя?
— Про первопрестольную, кость ей в глотку. Там все дерьмо и окопалось.
Товарищи посмотрели на него с упреком. Кленин искренне возмутился:
—
— Извиняюсь, Антон Захарович, вы в родном Тамбове давно бывали?
— Это-то при чем?
— Поезжайте, поспрашивайте у людей. Они вам расскажут про Москву. Ее, козявку, обязательно надо сковырнуть, а столицу перенести в Киев.
— Ты разве хохол, Толяныч? — удивился бортстрелок.
— Нет, румын. Я тебе, Ваня, и раньше говорил, закрывай уши, когда из пушки палишь. Не слушался, мозги и вытекли.
Кленин заметил примирительно:
— Шабаш, парни. Не время базланить. Может, в каком-то философском смысле ты и прав, Толя…
— Не в философском, а в самом что ни на есть житейском. Оттуда весь разор идет, уговорами их не укоротить.
Инструктаж оказался скомканным, спорить со Смагиным было бесполезно. Он так устроен, что, будь перед ним хоть командир, хоть сам Господь Бог, непременно оставлял за собой последнее слово. Через двадцать минут взлетели.
Кир Малахов вместе с Хохряковым поднялся в офис, охрану оставили во дворе. Бойцы сгрудились возле Лени Пехтуры, чувствовали себя неуютно. На открытой площади все были как одна мишень. Гурко наблюдал за ними из окна душевой.
Наступил очень важный, может быть, решающий момент операции. Он видел, как по двору с помойным ведром и метлой прошла Ирина, на мгновение задержалась и шепнула что-то одному из боевиков. Тот вскинул голову, посмотрел на нее в упор. Но ничего не успел ответить, Ирина поплелась дальше, низко клонясь к земле, как старушка. Умница, любовь моя!
Боевик, получивший сообщение, подобрался к рослому красивому парню, с мордой, как у Кинг-Конга, прикурил от его зажигалки и начал ему что-то втолковывать. Рослый поморщился — явно командир. По сторонам оба не глядели, тоже молодцы. Спустя минуту Леня Пехтура лениво окликнул стоящего неподалеку омоновца (из гвардии Хохрякова):
— Эй, служивый, где тут можно поссать? Омоновец, дружески улыбаясь, махнул рукой в нужном направлении.
Между туалетом и душем имелся изолированный коридорчик, где Гурко перехватил Леню Пехтуру, вырос перед ним, как Конек-Горбунок. Пехтура, заметя незнакомца, мгновенно сгруппировался.
— Не суетись, — сказал Гурко, — я друг.
— Говори.
— Мустафа вас будет мочить. Я должен кончить Кира. Но я этого не сделаю, если поможешь.
— Кто ты такой?
— Какая разница?
— Верно. У моих ребят нечем воевать.
— На площади увидишь трансформаторную будку. На двери замок, но он для блезиру. Как только дам знак — вот так (Гурко щелкнул пальцами), бегите к будке. Там автоматы, гранаты — все, что нужно.
— Нас переколотят по дороге.
— Правильно. Но не всех. Кто-то добежит.
— Ты уверен, парень, что все обстоит так, как говоришь?
— Скоро увидишь.
У Лени Пехтуры хорошее, веснушчатое лицо. По его застенчивой улыбке понятно, что его далеко не в первый раз собираются мочить. Он вдруг сказал: