Зови меня своим именем
Шрифт:
— Зачем ты купил мне эту книгу?
На секунду мне показалось, что она спросит, зачем я ее поцеловал.
— Perch'e mi andava35
— Да, но почему купил мне книгу… почему купил мне книгу?
— Я не понимаю, почему ты спрашиваешь.
— Любой идиот поймет, почему я спрашиваю, но не ты. Догадайся!
— Я все еще не улавливаю.
— Ты безнадежен.
Я смотрел на нее в полном оцепенении из-за ее голоса, искаженного гневом и досадой.
— Если ты мне не скажешь, я представлю
— Ты засранец. Дай мне сигарету.
На самом деле я понимал, к чему она клонит, но я не мог поверить, что она видела меня насквозь так четко. Возможно, я не хотел верить, что она подразумевала мой страх отвечать за собственное поведение. Лукавил ли я намеренно? Мог ли я продолжать притворяться, что не понимаю ее, не чувствуя себя при этом бесчестным?
Меня осенила блестящая идея. Возможно, я игнорировал все ее знаки специально, желая отодвинуть от себя. Оказалось, это была робкая и неэффективная стратегия.
Только тогда, совершенно удивившим меня рикошетом, я понял еще кое-что. Поступал ли Оливер точно так же со мной? Преднамеренно игнорировал меня все время, вместо того, чтобы завоевать доверие?
Не это ли он имел в виду, сказав, что видит насквозь мои попытки вести себя так же?
Мы вышли из магазина и закурили. Вскоре вышел хозяин и с громким металлическим скрежетом опустил металлические жалюзи.
— Ты действительно так любишь читать? — спросила Марсия, пока мы бездумно прогуливались обратно в сторону piazzetta. Вокруг сгустилась уже настоящая темень. Я взглянул на нее, как если бы она спросила, люблю ли я музыку, или хлеб и соленое масло, или спелые фрукты летом. — Не пойми меня неправильно. Я тоже люблю читать, но я никому не говорю об этом.
«Ну, наконец-то, — подумал я. — Кто-то, кто говорит правду». Я спросил ее, почему она не рассказывает об этом.
— Не знаю, — это был ее способ выиграть время подумать перед ответом. — Читающие люди скрытные. Они прячут то, кем они являются. Те, кто прячется, не всегда любят тех, кем они являются.
— Ты прячешь, кто ты на самом деле?
— Иногда. А ты?
— Прячу ли? Может быть, — и тут же, вопреки всем моим порывам, я задал вопрос, который никогда не посмел бы задать. — Ты скрываешь что-либо от меня?
— Нет, от тебя — нет. Или, может быть, да. Немного. Кое-что.
— Например, что?
— Ты точно знаешь, что.
— Почему ты так говоришь?
— Почему? Потому что я думаю, ты можешь причинить мне боль, я не хочу чувствовать боль, — она задумалась на мгновение. — Не то чтобы ты хотел причинить мне боль, но ты всегда меняешь свои решения, всегда ускользаешь, так что никто не знает, где тебя найти. Ты пугаешь меня.
Мы шли так медленно, что когда мы остановили наши велосипеды, то даже не обратили внимания. Я наклонился к ней и легко поцеловал в губы. Она прислонила велосипед к закрытой двери магазина и сказала:
— Поцелуешь меня снова?
Используя подпорку, я оставил велосипед на середине улицы и, поскольку мы стояли близко, взял ее лицо в ладони, наклонился, и мы начали целоваться. Мои руки были под ее свитером, ее пальцы — в моих волосах. Я любил ее простоту, ее откровенность. Это было в каждом слове, что она сказала мне этой ночью: беспрепятственно, открыто, человечно. Ее губы отвечали моим без промедления, без резкости, как будто связь между ними и бедрами была мгновенной. Поцелуй в губы не был прелюдией к более полноценному контакту, он уже был этим контактом. Между нашими телами не было ничего, кроме одежды, поэтому меня совершенно не удивило, когда ее рука скользнула между нами и нырнула за ремень брюк.
— Set duro, duro36, — и это была ее откровенность, раскрепощенная и непринужденная, от которой я возбуждался еще сильнее.
Я хотел взглянуть на Марсию, посмотреть в ее глаза, пока она держала меня в своей руке, и сказать, как давно хотел поцеловать ее. В тот момент для меня было важно предстать перед ней другим человеком, который позвонил ей сегодня вечером и забрал ее из дома. Отстраненный, безжизненный мальчик пропал. Но она оборвала меня:
— Baciami ancora37.
Я поцеловал ее снова, но мои мысли устремились к берме. Стоит ли предложить ее? Нам придется ехать на велосипедах минут пять, даже если мы срежем и поедем прямо через оливковую рощу. Я знал, что мы наткнемся на другие парочки в округе. Еще был пляж. Я использовал его раньше. Все использовали. Я бы мог предложить свою комнату, никто бы в доме не узнал или не придал значения.
В сознании вспыхнули возможные картины будущего: она и я сидим в саду каждый день после завтрака, на ней бикини, которое всегда подстегивает меня пригласить ее поплавать.
— Ma tu mi uuoi veramente bene?38 — спросила она. Пришло ли это из ниоткуда или это было проявление все той же уязвленной потребности получить ответы и успокоиться? Это преследовало каждый наш шаг после книжного.
Я не мог понять, как дерзость и грусть, как «такой твердый» и «я тебе действительно не безразлична» могут быть так тесно связаны друг с другом. Я не мог никак вникнуть: как она, казалось бы, настолько ранимая, полная сомнений в себе и страхов, при этом готова вверить их в чужие руки; как она находит храбрость забраться ко мне в плавки с невозмутимым безрассудством и сжать мой член.
Пока я целовал ее, все больше распаляясь, а наши руки блуждали по телам друг друга, я вдруг придумал записку для него. Я собирался подсунуть ее под дверь той же ночью: «Я не могу выдержать это молчание. Мне надо с тобой поговорить».
***
Уверенность крепла во мне вместе с занимающимся рассветом. Марсия и я занялись любовью в пустынном уголке пляжа, то место было прозвано «Аквариум»: ночные презервативы неизбежно подхватывали волны, и они дрейфовали меж камней, напоминая вернувшегося лосося в реликтовой воде. Мы договорились встретиться позже этим днем.