Зови меня своим именем
Шрифт:
Но зачем тогда надо было ждать полуночи? Кто ждет полуночи, чтобы поговорить о таком?
Или полночь должна была быть полночью?
Что стоило надеть в полночь?
***
День тянулся именно так, как я и боялся. Оливер нашел способ уйти, не сказав мне, немедленно после завтрака и не вернулся до самого обеда. Он сел на свое обычное место рядом со мной. Я несколько раз пытался завести легкий разговор, но понял, что это будет еще один из наших давай-не-будем-говорить-друг-с-другом
После обеда я поднялся, решив вздремнуть. Я слышал, как он поднимался следом за мной по ступеням. И заперся у себя.
Позже я позвонил Марсии. Мы встретились на теннисном корте. К счастью, там никого не было, стояла тишина, и мы играли несколько часов под нашим обожаемым палящим солнцем. Иногда мы садились на старую лавку в тени и слушали сверчков. Мафалда принесла нам угощения и предупредила, что уже слишком стара для подобного, и в следующий раз нам надо самим забрать десерты.
— Но мы и не просили тебя ни о чем, — запротестовал я.
— Тогда тебе не стоит напиваться, — она ушла с чувством выполненного долга, высказав свое неодобрение.
Вимини, которой нравилось смотреть за чужой игрой, не появилась в тот день. Должно быть, была с Оливером на их любимом месте.
Я любил августовскую погоду. Город был тише, чем обычно, в поздние летние недели. К тому времени все выезжали на le vacanze42, и случайные туристы, как правило, не появлялись раньше семи вечера. Я любил время после обеда: запах розмарина, жару, птиц, цикад, покачивающиеся листья пальм. Тишина опускалась, как легкий льняной платок, на ужасающе жаркий день. Традиционным для тех дней в первую очередь становилось хождение по ступеням вверх-вниз: на пляж — в душ. Я любил смотреть на наш дом с теннисного корта и видеть пустые балконы, прогретые солнцем. С каждого открывался вид на бесконечное море. Там был и мой балкон, мой мир. С места, где я сидел теперь, я мог оглянуться и сказать: «Это наш теннисный корт, вон там наш сад, наш фруктовый сад, наш сарай, наш дом, а внизу наш причал», — все и всё, о чем я заботился, было здесь. Моя семья, мои инструменты, мои книги, Мафалда, Марсия, Оливер.
Тем днем, пока я сидел с Марсией и мои руки покоились на ее коленях и бедрах, мне пришло в голову, выражаясь словами Оливера, что я один из счастливейших людей на земле. Нельзя было сказать, как долго это продлится, точно так же, как нельзя было предсказать, чем обернется день или ночь. Каждую минуту я ощущал свое подвешенное состояние. Все могло развалиться в мгновение ока.
Сидя там, я переживал то особое умиротворенное блаженство от предчувствия, что вскоре смогу получить все, о чем мечтал, равно как и не получить совершенно ничего. Так делают многие люди: игнорируют и то, и другое, испытывают благодарность к тем, кто не поднимает спорный вопрос.
После тенниса и перед пляжем я поднялся с ней в свою спальню через лестницу на балконе. Никто не ходил там в послеобеденные часы. Я закрыл ставни, но оставил окно открытым, так что приглушенный дневной свет бросал решетчатый узор на кровать, стену, Марсию. Мы занимались любовью в полной тишине, никто из нас не закрыл глаз.
Часть меня желала, чтобы мы случайно ударили по стене кроватью или чтобы Марсия не сдержала вскрик. Краткая весточка Оливеру о том, что происходило в соседней комнате. Я представил, как он дремал, услышал скрип моего матраца и расстроился.
По пути к бухте внизу я еще раз утонул в блаженстве равнодушия: мне было без разницы, если бы он застукал нас или не пришел бы в полночь. Мне было плевать на него, на его плечи или его бледные участки на внутренней стороне рук. Его подошвы, гладкость ладоней, испод его тела — плевать. Я лучше бы провел ночь с ней, чем ждал полночь, а после слушал, как он мягко разглагольствует о благочестии. О чем я только думал этим утром, подсунув записку?
Другая часть меня знала: независимо, понравится ли мне или нет то, что он для меня приготовил, я все равно пройду через это до самого конца. Лучше однажды узнать все обо всем, чем провести остаток лета или даже целую жизнь, споря с собственным телом.
Я принял решение на холодную голову. И если он спросит, я скажу ему: «Я не уверен, что хочу зайти еще дальше, но я должен выяснить это. И лучше с тобой, чем с кем-то еще. Я хочу узнать твое тело, хочу узнать, как ты чувствуешь, хочу узнать тебя и через тебя узнать себя».
Марсия ушла буквально перед самым ужином, пригласив сходить в кино с ее друзьями. Почему я отказался? Я состроил гримасу, когда услышал их имена. «Я останусь дома и попрактикуюсь в игре». «Думала, ты практикуешься по утрам». «Этим утром я проснулся поздно, помнишь?» Она уловила мой посыл и улыбнулась.
Еще три часа.
Между нами весь день держалось скорбное молчание. Если бы не его предложение поговорить позже, я не представлял, скольких трудов бы мне стоило пережить подобный день.
За ужином нашими гостями оказались занятый на полставки адъюнкт-профессор по музыке и гей-пара из Чикаго, которая упорно говорила на ужасном итальянском. Двое мужчин сидели рядом друг с другом, напротив матери и меня. Один из них решил прочесть стихи Пасколи, от чего Мафалда, поймав мой взгляд, состроила свою привычную smorfia43. Я едва не захихикал. Отец предупредил меня вести себя подобающе перед гостями. Я предложил надеть свою фиолетовую рубашку, присланную дальней родственницей из Уругвая. Отец отшутился: я слишком взрослый, чтобы не принимать людей такими, какие они есть. Но я заметил какой-то блеск в его глазах, едва они показались в фиолетовых рубашках. Они вышли с одной стороны такси одновременно, у каждого в руке было по букету цветов. Они выглядели, как, должно быть, осознал отец, словно нарядная версия Тинтиновских близнецов Томсона и Томпсона.
Мне было интересно, на что была похожа их жизнь вместе.
Казалось странным отсчитывать за ужином минуты, затененные мыслями, что этой ночью у меня было гораздо больше общего с «близнецами Тинтин», чем с моими родителями или кем-то еще в мире.
Я смотрел на них, гадая, кто из них сверху, а кто снизу, Твидл-Ди или Твидл-Дум.
Было почти одиннадцать, когда я сказал, что пойду спать, и пожелал спокойной ночи родителям и гостям. «А что насчет Марсии?» — спросил отец, хитринка недвусмысленно блеснула у него в глазах. «Завтра», — ответил я.
Мне хотелось побыть одному. Душ. Книга. Запись в дневник, возможно. Оставайся сосредоточен на полуночи, но совершенно не думай о ней.
По пути наверх я представил, как бы спускался по этим же ступеням завтра утром. Возможно, к тому моменту я мог бы стать кем-то другим. Понравился бы мне этот кто-то, кого я еще не знал? Может, он стал бы желать мне доброго утра и вообще не захотел бы иметь хоть что-либо общее за то, что я ворвался в его жизнь без спроса? Или я остался бы точно таким же человеком, каким поднимался наверх, во мне бы ничего не изменилось и ни одно из моих сомнений не разрешилось бы?