Зубы дракона
Шрифт:
Как говаривал Штирлицу кто-то из нацистских бонз, маленькая ложь порождает большое недоверие. Вот и у Шатова недоверие становится большим. Только вот к кому конкретно?
К Ирине? К Дмитрию Петровичу? К небу, соснам, облакам и речке? К себе самому? К себе самому…
Интересно, какая специализация у Звонарева? Педиатр? Вряд ли, по той простой причине, что тогда бы он не мог быть доктором Дмитрию Петровичу и Шатову. Терапевт?
Знакомство Шатова с терапевтами сводилось, в основном, к вызову участкового врача на дом, и была это, как правило, загнанная работой и начальством женщина средних лет, неразборчиво выписывающая рецепт и заполняющая больничный лист. В последний раз своего участкового врача Шатов видел мертвой, лежащей на дороге возле поликлиники.
Ублюдок по прозвищу Дракон убил ее только для того, чтобы лишний раз передать привет Шатову. Покойный ублюдок, поправил себя Шатов. Шатов сплюнул и мысленно выругался. Фокусы родного языка и сила привычки. Покойный… Хрен ему, Дракону, покойный.
В бога Шатов верил не особенно, но в этом случае надеялся, что ад все-таки существует. Иначе Дракон отделался бы слишком легко. Четыре пули в голову – смерть слишком легкая для такого урода. Слишком легкая.
Шатов споткнулся о корень и понял, что нужно внимательнее смотреть под ноги.
Дмитрий Петрович предложил идти в детский дом через лес, доктор поддержал, а у Шатова не было ни малейшего желания спорить. Аборигенам виднее.
– А что я испытал, Илья Васильевич, вы даже себе и представить не можете, – закончил свой рассказ Дмитрий Петрович.
Шатов сам рассказ пропустил мимо ушей, поэтому не мог себе представить, что испытал Дмитрий Петрович, а Звонарев улыбнулся и покачал головой.
– Нет, правда, – обиженным тоном сказал Дмитрий Петрович. – Так все и было.
Было в голосе у Дмитрия Петровича нечто детское, почти испуганное, словно провинившийся мальчишка пытался если не задобрить, то хотя бы, на всякий случай, произвести хорошее впечатление на старшего. Исчезла вальяжность и многозначительность в поведении, появилась суетливость в движениях и немного семенящая походка. Время от времени Дмитрий Петрович чуть обгонял Илью Васильевича и заглядывал ему в лицо.
Звонарев держался уверенно, улыбался достаточно искренне. Иногда Шатов ловил на себе его взгляд, добрый и почти ласковый. Взгляд доброго доктора.
Всепрощающий взгляд психиатра.
Типун тебе на язык, Шатов, хотя вся картинка очень уж напоминает жанровую сценку – добрый психиатр выгуливает тихого больного. Двух тихих больных.
Одного. Дмитрия Петровича. Может такое быть, что Дмитрий Петрович действительно немного нездоров головой? Может. И тогда становится понятно все, что произошло вчера и сегодня. Почти все.
То, как Шатов оказывается с завидной регулярностью на тропинке это не объясняет, но все остальное… Название села, намеки, дурацкие разговоры. Вас отсюда не выпустят. Никогда. Навсегда. А потом с честным взглядом заявить, что не говорил ничего подобного, потому, что древние римляне не велят.
Интересная версия. Шатов еще раз внимательно посмотрел на Илью Васильевича. Они с ним почти ровесники, Шатова жизнь слегка потрепала, особенно последний год, а лицо Звонарева излучало уверенность, ухоженность и доброжелательность. Лицо психиатра?
А если просто невропатолога или кардиолога? И Дмитрий Петрович просто проходит курс лечения, а заискивает перед доктором… Просто так заискивает, это тоже свойственно нашему человеку – лебезить перед своим лечащим врачом. Просто на всякий случай.
Чокнутых на встречу с детьми не водят. Точно, не водят.
Значит, нету здесь придурков и нету психиатров. А что есть? И что происходит с Шатовым? Это мы выясним потихоньку. Не спешить.
Корпуса детского дома частью были расположены в лесу, частью на опушке. Ни забора, на какой другой ограды вокруг двух-трехэтажных зданий не было, только высокое сетчатое заграждение вокруг двух теннисных кортов, да невысокий барьер, окружавший довольно большой участок луга.
За барьером деловито бегала детвора лет десяти, размахивая палками и что-то азартно вопя. Штук двадцать, подсчитал Шатов. Десять мальчишек и столько же девчонок.
– Сколько человек в детском доме? – спросил Шатов.
– Детей? – переспросил Дмитрий Петрович.
– Детей.
– Что-то около трех тысяч, – сказал Дмитрий Петрович.
– Нормально… – протянул Шатов.
– Вас что-то удивляет? – поинтересовался Илья Васильевич.
– Да нет, – пожал плечами Шатов, – а остальные где? Разъехались в лагеря?
– Все здесь. За небольшим исключением. Выпускники и старшие классы работают, остальные учатся, – Илья Васильевич свернул к трехэтажному зданию с мощным дубом перед фасадом, и Шатов последовал за ним.
– Учатся, – Шатов оглянулся на бегающих детей, – а этих за особые заслуги выпустили поиграть.
– Этих? – Звонарев проследил взгляд Шатова. – У этих, насколько я понимаю, биология. Практикум.
– Практикум? Живенько они у вас практикуются.
– А вы, – вмешался в разговор Дмитрий Петрович, – вы предпочитаете, чтобы обучение было скучным? Парты и розги?
– Ничего я не предпочитаю, – отмахнулся Шатов, – просто спрашиваю.
– Профессиональная привычка? – взгляд Звонарева стал чуть тверже.
– Просто интересно.
– Действительно интересно, – кивнул Илья Васильевич. – Очень. Я сам не перестаю удивляться, как развиваются эти детишки.
– Так быстро?
– Так широко, – Илья Васильевич улыбнулся. – Мне пора по делам, а к вам, кажется, вышел сам директор. Здравствуйте, Николай Игоревич!
– Здравствуйте, Илья Васильевич, здравствуйте, Дмитрий Петрович, и здравствуйте, Евгений Сергеевич. Вы ведь Шатов? – директор был из тех жизнерадостных подвижных толстяков, которые сразу же производят приятное впечатление.