Зульфагар. Меч халифа
Шрифт:
Туфта… Но ведь вон он, несостоявшийся кандидат в агенты, бьется в руках скрутивших его боевиков! И ради кого? Ради этой вот сучки, что тихо плачет за спиной, боясь без разрешения встать и подойти к окну!..
Когда пленный офицер вышел из землянки, боевики-охранники тут же отвели его в сторону и оставили. Сейчас они обращались с ним не так, как обычно. Оценив, что этот строптивый пленный чем-то заинтересовал всесильного инспектора, они теперь не решались проявлять к нему грубость. Тут, в лагере, безобразий хватало, и если вдруг этого русака увезут, а, похоже, к этому шло, он много чего мог бы порассказать сотрудникам шариатской госбезопасности о царящих здесь нравах.
Подполковник вошел в свою землянку. Оглянувшись и убедившись, что он здесь один, из щели в стене достал стальное, остро заточенное жало колышка палатки, которое как-то сумел стащить и спрятать. Офицер уже давно собирался попытаться сбежать, да только хотел действовать наверняка, выжидал подходящий момент. К тому же он понимал, что независимо от того, удастся побег или нет, на остальных пленных обрушатся репрессии, а этого ему не хотелось. Вот и обдумывал новые и новые планы побега, отбрасывая их один за другим… Оставалась надежда, что, быть может, его захотят перевести в другой лагерь или отправят в сопровождении охраны куда-нибудь, вот тогда он и собирался воспользоваться оружием…
А сегодня понял, что дальше оттягивать бунт не в силах.
Более того, он вдруг со всей очевидностью осознал, что и до сих пор так долго тянул по причине самой банальной — он боялся предпринять тот самый решительный шаг, после которого не будет возможности переиграть ситуацию обратно. В нем сидела надежда, что его командование предпринимает меры к тому, чтобы вырвать его из лап бандитов, что, быть может, не сегодня завтра его отсюда и так выпустят… А открытое выступление с куском заточенного железа против автоматов было чистейшей воды безумием. И он, простой, не желающий так рано умирать, человек из плоти и крови, оттягивал и оттягивал тот момент, когда придется использовать колышек в качестве оружия.
Все, сейчас он понял, что отступать больше некуда. Что он дошел до того предела, до которого можно отступать, сохраняя уважение к самому себе.
Офицер почувствовал, что этот хитрый приезжий по сути уже сломал его, склонил к тому, чтобы он поддался на вербовку. Даже то, что он ничего существенного рассказать этому шпиону (а в том, что это шпион, сомнения не возникало) не сможет, не обольщало — уже сам факт того, что он врагам начнет что-то рассказывать, навсегда вычеркнет его из числа честных офицеров и переведет в ранг предателей и шпионов. Он окажется в одной лодке с Пеньковским, Ризуном, Калугиным, Гордиевским, Литвиненко, Сутягиным и остальным отребьем, только еще и на неизмеримо более низком уровне…
Да и Машенька… Молоденькая, столько уже перенесшая, девушка…
Всякий раз, когда ее водили в ту землянку, она, возвращаясь, приходила к нему и, пряча лицо на его груди, горько плакала, жаловалась, с наивной верой в то, что, выговорившись, получит облегчение, рассказывала, что и как с ней делали… Не понимала, как своими рассказами терзает душу человека, которого выделила среди остальных в качестве исповедника… А потом как-то почувствовала, доверчиво прижимаясь к мужчине, что и он ее воспринимает как женщину. Ощутив его возбудившуюся плоть, она вдруг замерла, напряглась… Мужчина даже успел испугаться, что она сейчас оскорбится, отпрянет, убежит, больше не подойдет к нему… А она наоборот — только крепче прижалась…
Так у них с тех пор и повелось. После каждого вызова в землянку она приходила к нему, словно, отдаваясь кому-то искренне, надеялась очиститься от грязи, которую в нее вливали эти двуногие похотливые козлы… Как же страдал мужчина всякий раз, когда ласкал ее, зная, что получасом раньше Машенька ублажала их мучителей, причем, такими способами, о которых он не смел ее попросить даже намеком.
То ли охранники сами догадались о их взаимоотношениях, то ли «стукачи» подсказали, а может и подсмотрел кто — все же территория лагеря не так уж велика, чтобы можно было уединяться незаметно для других… Но только их двоих вдруг стали контролировать намного жестче, чем остальных. Да и придирки к офицеру стали куда явственнее… А несколько раз его ни за что ни про что жестоко избили — правда, все же, так, чтобы не повредить ничего из внутренностей, на него возлагались надежды в какой-то долгосрочной задумке руководства… Но они все равно продолжали встречаться.
Возможно, это и нельзя назвать любовью — просто прильнули друг к другу две измученные души… Да какая, впрочем, разница, как назвать это чувство? Главное, что не будь его, им обоим было бы куда хуже…
И вот сейчас…
Что сейчас происходит в той землянке, из которой он только что вышел? Понятно, что этот шпион не станет сразу наваливаться на Машеньку — он слишком интеллигентен для этого. Нет, он сейчас немного попарит ей мозги, и только потом прикажет раздеться…
Мужчина представил себе все это: как Машенька, повинуясь команде, поднимается со стула и начинает покорно обнажаться, а этот упырь своими умными всепонимающими глазами вожделенно наблюдает за тем, как она, предмет за предметом, стягивает с себя одежду. Когда на ней уже почти не останется белья, упырь не выдержит и сам начнет торопливо расстегиваться и стаскивать с себя камуфляж. А потом навалится на нее, уложив на «веселый лежак», как именуют пыточный топчан охранники…
Пленный офицер словно наяву увидел эту картину: сухое смуглое тело шпиона елозит по белой нежной коже Машеньки, его тонкие хищные губы впиваются в ее гладкую шейку, оставляя крупные засосы, его сильные руки безжалостно мнут ее юные упругие груди и крепкие ягодицы…
Он даже застонал, представив эту картину. Обида на судьбу, досада на плен, долго копившийся гнев, мужская гордость, ревность, уязвленное самолюбие, личное представление об офицерской чести — все это вместе вдруг вскипело, смешалось, вспучилось у него в душе. Так однажды вдруг прорывается долго созревающий гнойник. Или вдруг ломается долго сгибаемая палка. Или распускается долго готовившийся к этому событию бутон…
Ни один из этих образов не пришел на ум мужчине. Он просто понял, что дольше терпеть не сможет. Именно видение того, что сейчас должно произойти в землянке, стало последней каплей, переполнившей чашу его терпения. В механике это называется «предел прочности».
Того, что должно сейчас произойти на «веселом лежаке», не будет, это еще можно предотвратить!.. А там — будь что будет!..
Мужчина торопливо засунул штырь в рукав своей донельзя истрепанной куртки и, зажав манжет, чтобы клинок не выпал, вышел из землянки.
Стараясь особенно не привлекать ничьего внимания, он направился к землянке, где находились Мустафа и Машенька. Он преодолел уже больше половины пути, когда ему навстречу шагнул до того сидевший в тенечке начальник лагеря.
— Ты куда? — неприязненно спросил тот.
Вымещая свою досаду за непонятное недовольство им инспектора, боевик сейчас с удовольствием отыгрался бы на этом непокорном русском! Лишь одно удерживало его: этот русский зачем-то понадобился все тому же инспектору… Ну да ничего, скоро тот уедет — и вот тогда… Попляшешь ты у меня!..