Звать меня Кузнецов. Я один
Шрифт:
Ну, наверное когда Пушкин с друзьями говорили «о доблести, о подвигах, о славе» не дословно, как я, конечно, говорили, но мыслили, наверное, в этом направлении. Можно много о славе говорить и даже Пушкин знал другую сторону славы — тщеславие. Но всё же он отделял одно от другого, потому как писал:
Он был рождён для блага мира И хоть для славы был рождён.Благо выше! Для творчества слава не так важна. Недаром существуют расхожие понятия «известный поэт», «знаменитый поэт», «очень известный поэт», но «прославленный поэт» как-то говорить не принято. «Великий поэт» — да. «Пушкин — великий русский поэт» — так и было, ещё при жизни его. А вот и другой эпизод,
А сейчас слава совершенно деградирована в миру. Она превратилась в рекламу. Расхваливают, рекламируют себя. Вся эта реклама по телевизору — это что-то страшное. Зачастую хвалят товар плохой, Хороший товар в рекламе не нуждается. Ну что там нужно человеку, ну мыло, это же всё он купит и так, без рекламы. А когда пошла конкуренция, все стали стремиться повыгодней продать. Реклама теперь господствует как в миру, так и в литературе. Как говорил Владимир Солоухин: «Беда — это оставаться безвестным. Пускай ругают — лишь бы был шум». То есть это тоже реклама, ведь люди в этом случае будут читать меня. Ну и что, книга вышла — пошумели вокруг неё и затихли, особенно в поэзии так. Это не слава.
То, что сотворила природа — это сияние. То, что сотворил человек — это блеск. Нельзя же сказать: «блеск святого» — потому что в данном случае это сияние.
Это поразительно, об этом стоит подумать, но у славян — много имён на ~слав. У всех славянских народов они встречаются — Вячеслав, Бронислав, Ярослав, Брячислав… Очень много подобных имён! Слава здесь тоже связана со светом, светом. Это загадка русской души. Ну и само слово «славяне» — тоже. Но и связь со «словом» здесь очевидна. Я говорю о том, что здесь выражаются глубины какие-то народные. И даже такое имя я встречал у Карамзина — Всеслав. Во как!
— Скажите, пожалуйста, а слава носит только положительный оттенок или и отрицательный тоже? Вот, например, Герострат, «геростратова слава».
Я бы не сказал, что это слава, это — тщеславие… Знаете что, если следовать логике этого фразеологизма, то мы можем сказать, что и у Иуды тоже слава, да? Не надо этого! Герострата бы так не воспринимали, если бы человечество постоянно совершенствовалось. Вот знаете, как Циолковский мечтал, что человечество когда-нибудь будет лучистым. Ну, сияющим! Там, кстати, много неясного ещё с Геростратом — хотя бы практически чисто взять. Как это один человек мог спалить такую громадину? За ним же явно стояла какая-то внушительная сила. Потом уже прижилось — «геростратова слава», но это же спорно всё! Какие ещё будут вопросы?
— Вот в Вашей книжке как раз есть стихотворение, посвящённое именам на ~слав. «Вечерняя песнь славянина» называется…
Да-да, действительно! Ещё ведь на ~мир исключительно много… Но меньше, гораздо меньше, чем на ~слав.
— А вот ещё говорят так: «ославить». Это…
Позор, позор… Позорной славой покрыть значит. Понимаете, о тех, кого предают анафеме, нельзя же говорить, что их славой покрывают. Есть же память ещё, а не слава, вот как о Степане Разине память в душе народной сохранилась. Он же разбойник был, убивал, грабил, но память народная остаётся, не имеющая отношение к славе.
Владимир Цивунин
Память
Юрий Кузнецов. Поэт, накрепко и навсегда вошедший в мою жизнь. Только писать буду не о нём, а о себе. Ничего, тоже нехудший вариант…
Впервые это имя я услышал лет двадцать назад от моего тогдашнего друга Леонида Зильберга. Я тогда сетовал, что вот-де, прежде были большие поэты, сейчас их нет, всё как-то ровно, блёкло и неинтересно (в ту пору я только начал знакомиться с поэзией и, прямо скажем, очень наугад). Лёня, перед тем уже открывший мне Гумилёва, возразил: нет, большие поэты и теперь есть. И стал читать наизусть совершенно незнакомого мне прежде Юрия Кузнецова. Какие именно стихотворения — все не помню, запомнились только: «Куда вы леди, страсть моя, бредущая впотьмах…» и «Последний эмигрант». Заинтересовал меня этот поэт, стал брать в библиотеке его книги. И — поразился: действительно, поэт нешуточного масштаба. Многие в ту пору (да и сейчас ещё) знали его в основном по «Атомной сказке». Она — да, задевает мысль, будоражит, вызывает со-понимание, но всё-таки «содержание» её лишь повторяло и мою тоже, причём давнюю, мысль. Да вот это стихотворение:
Но куда сильнее поразило другое стихотворение — «Из земли в час вечерний, тревожный…» Такого мощного и жуткого образа я не встречал ещё нигде, доселе не видел ни одного стихотворения, в котором было бы показано такого же масштаба не то что одиночество, но как бы сама квинтэссенция одиночества, её ничем и никогда не преодолимая суть. Одиночество как трагическая форма бытия.
Вот это стихотворение, оно совсем небольшое:
Из земли в час вечерний, тревожный Вырос рыбий горбатый плавник. Только нету здесь моря! Как можно! Вот опять в двух шагах он возник. Вот исчез. Снова вышел со свистом. — Ищет моря, — сказал мне старик. Вот засохли на дереве листья — Это корни подрезал плавник.Большинство стихотворцев могли бы указать тут на версификационные недостатки: «давно затёртые» рифмы (старик — плавник); трижды повторяющееся «вот» (причём то в одном, то в ином значении). А Кузнецову до этого — и дела нет. Он не стихотворец, он поэт. Он — «написал». Но речь, впрочем, не об этом. О том, как меня поразил сам этот образ, когда живое существо (скорее, существо-миф) обречено искать и не находить не то что себе подобного, но даже и просто свою среду обитания. А о ком сказано? Да ведь и о нас тоже. О каждом, может быть, человеке.