Зверь лютый. Книга 22. Стриптиз

Бирюк В.

Могу понять: несколько лет Радил был для него - царь, бог и отец родной. Источник средств существования, главная смертельная опасность, хозяин. А тут... Без труб и колоколов, буднично, как барана...

– - Что глядишь-удивляешься? Поднять меч на "Зверя Лютого" - смерть свою поднять. Вороги мои... не живут. Живут - мои люди. Теперь и ты, например.

Через час, ободрав чужих живых и мёртвых, перевязав своих раненых и положив их, вместе с моими погибшими в сани - обоз отправился назад в Балахну.

Но дело только началось -

мы выступили вперёд, к Городцу.

Беглый расспрос пленных показал, что и Буйные Суздальцы, и городецкие гридни были использованы "втёмную" - о посольском обозе они не знали. Разбойники шли грабить купеческий обоз, гридни - выбивать шишей. Их несколько смутил приказ "Рубить всех!". Отчего и возникла заминка перед новой атакой. Но в бою приказы исполняют, а не обсуждают. А потом... Радил смог бы как-то правдоподобно объяснить, мог загнать кого-то на дальние погосты... Время. Если бы Боголюбский начал "гасить" Всеволжск - Радил смог бы выкрутиться.

"Историю пишут победители". И протоколы - тоже.

Но главное: зависть, ненависть в нём, достигла уже такого накала, что важен был только результат - уничтожение "плешивого". Любой ценой. Даже с риском для себя, себе во вред, "на зло". Это внутреннее личное чувство, в условиях неожиданности - упорного сопротивления моих бойцов в обозе, провал атаки разбойников, дало, пусть и не взвешенное, аргументированное, но страстно желаемое решение: "Руби! Их всех! Чтобы не было!".

Через два часа, нахлебавшись летящего из-под копыт снега на реке, пройдя с полверсты под обрывом "Княжей горы" по берегу затона, среди опустевших редких лачуг, сараев, вытащенных лодок, мы поднялись наверх и встали перед барбаканом - частоколом перед мостом. За ним торчала здоровенная воротная башня.

И башня, и стена по обе стороны от неё, была усеяна головами любопытствующих горожан. Кое-где поблёскивали копья, много женских платков.

Темно, холодно. На верху, на этом плоскогорье - ветер задувает. Запалили несколько костров, не приближаясь к стене на перестрел. Молодёжь, подскакивая к стене поближе, втыкала в снег палки с перекрестиями. На них - гирлянды отрезанных ушей. В Городце не сразу поняли. Потом начался крик, вой. Стали стрелы кидать.

Мы не отвечали. Ни на стрелы, ни на ругань. Устали, замёрзли, надоело. Но - "конец - делу венец". Пока не "повенчаемся" - не остановимся.

Из насквозь промокших, промёрзших мешков стали доставать и выкладывать бордюр перед крепостью. Такой... венчик по кругу. Из отрубленных голов.

Когда-то я так делал перед вели Яксерго. Теперь - перед Городцом.

Я же дерьмократ, либераст и равноправ! Мне что суздальские головы, что эрзянские - одинаково хорошо катаются.

Меня к стене не пустили:

– - Нефиг. У них самострелы есть. Охотники тама добрые. Белку в глазик бьют. Сиди тут.

Ивашко выехал поближе к стене, вытащил из мешка у стремени очередную голову. Помахивая и надсаживаясь, заорал:

– - Эй, люди добрыя, городецкыя! Гляньте-ка! Во - глава вора да разбойника. Голова воеводы вашего, Радила-каина. В измене уличённого, в злодеянии посечённого. От руки Воеводы Всеволжского - убиённого. Все ли видят? Все ли узнают-радуются?

Со стены ударили несколько стрел. Ивашко, лихо джигитуя, отскакал назад, кинув по дороге голову Радила в общий ряд.

Зрелище произвело неожиданный эффект. Там как-то странно завопили и... запалили барбакан.

Сами бы бревна в снегу так бы не занялись, но, похоже, были заготовлены и сено сухое, и смола. Радил - хороший воевода, крепость к бою подготовлена.

В свете пламени было хорошо видно, как резвенько убежало в город "передовое охранение". Как старательно закрывали ворота.

Всё - "сели в осаду".

Пламя частокола несколько опало, но света давало достаточно.

– - Эй, городецкыя! Людишек своих - примете ли? Иль их тута посечь?

Десяток уцелевших пленных. Связанных, в нижнем белье, босые, на снегу. Остатки ушедшей с Радилом половины Городецкой дружины. Вторая половина - в городке сидит, оборону держит.

Как, "славные витязи", бросите собратьев, товарищей боевых, "други своя" - на смерть лютую, неминучую?

– - Эй, "зверятские", чего хочите за них?

Умные люди на "Святой Руси" живут - сразу цену спрашивают. Знают, что бесплатный сыр только в мышеловке.

Начинается долгий нудный торг, Ивашка то подскакивает уже к самому рву и орёт городецким матерно, то возвращается ко мне, к костру и докладывает очередные предложения.

– - Брось, Ивашко. Я условия не меняю. Всех - на всех. Они отдают моих людей. Их имущество. И палача с подмастерьем. Мы - пленных.

– - А вот они брони и коней хотят...

– - А голов отрубленных ещё - им не надобно? Ещё языками чесать будут - полон дохнуть начнёт. На морозе раздетыми - не славно.

Ещё час пустого трёпа. Препирательства, уловки, подробности процедуры... Останадоело.

Ребята прикатывают плаху, ставят на колени перед ней пленного десятника...

Дошло. Ворота в башне чуть приоткрываются. Слуга-мариец, поддерживает, почти на руках несёт паренька. Мой сигнальщик из Балахны. Что у парня с ногами?... М-мать... Жаль. Что я этого Радила такой лёгкой смертью одарил.

– - Где ещё двое?

– - Не, ты теперя нам наших двоих...

– - Мне что, вашим так же с ногами сделать?!

Снова хай, лай, трёп... Я оказался прав: точильщика убили. Ещё осенью, в ледостав. Даже тела нет - в болото кинули.

– - Ладно, где ещё один?

– - А он не схотел к тебе идти.

– - А мне хотелки, хоть его, хоть твои, сотник - без интереса. Тебе что дороже - твоих гридней головы или моего приказчика нежелание?

Вытаскивают связанного Хохряковича. Тот рвётся, умоляет не отдавать его "Зверю Лютому".