Звери в тумане
Шрифт:
— Какого впечатления?
— Человека, который спит, где придется.
— Я хотела провести ночь на свежем воздухе.
— Ты не боишься? Быть одной?
— Нет.
— У тебя сонный вид.
— Просто спать хочу.
— А тебе нравится?
— Кто?
— Мой муж?
— Откуда я знаю. Почему ты спрашиваешь? Я и лица-то его не видела.
— Мне показалось по твоему голосу… по голосу, я хочу сказать, что…
— Все понятно. Пока.
— Нет, подожди, ты не поняла. Я хотела сказать… что в этом нет ничего плохого, совсем ничего. Это свойственно человеку.
— Что свойственно человеку?
— Знаю, то, что я говорю, может показаться… это потому что мы не знакомы, и ты не знаешь, что за женщина… я…
— Я тебе ясно скажу: меня твой муж не интересует. А теперь дай мне уйти.
— Я знала, что ты неправильно поймешь.
— Поняла я или нет — неважно, меня это не интересует и все. И мне это неприятно. Мы друг друга даже не знаем, что ты себе позволяешь?
— Не обижайся. Я ничего такого не сказала… то есть сказала, то, что не нужно… но, знаешь, до сегодняшнего утра мне это казалось… представлялось… а теперь я понимаю, что это самая естественная вещь на свете.
— Какие кошмарные проблемы. Какое кошмарное пробуждение.
— Подожди. Куда ты собралась? Ничего же не видно…
— Это мое дело.
— Останься. Я даже подумать не могу о том, чтобы провести с ним ночь наедине. Он самый добрый человек на свете, но… нет, неправда, он жадный, вульгарный. Подлец.
Как раз в этот момент из-за угла здания появляется инженер Фуми. Похоже, он не слышал последних слов жены.
— Э-э… можете мне помочь? Ключ сломался в двери. Я вставил его, он щелкнул и сломался. Потому что эта идиотка не смазала замок. Неужели трудно было предположить, что ключ, которым годами не пользовались… что с вами?
— Ничего.
— У вас странные лица.
— Нет-нет…
— Тогда пойдемте, поможете мне. Я нашел железную палку. Я приподниму ею, как ломом, а вы толкнете. Должно получиться. Две женщины могут заменить почти одного мужчину.
Инженер Фуми отступает и снова исчезает. Две женщины не сразу следуют за ним, они смотрят друг на друга. Становится ясно, что Габриелла хочет уйти, но Палома взглядом умоляет ее остаться. Девушка стоит в нерешительности, женщина берет ее за руку, и она дает увести себя, Темнота поглощает их, в то время как туман поднимается еще выше и закрывает крышу. От домика остаются одни очертания, но скоро и они исчезают.
8. Как юношей овладели сомнения
Прошло время, гораздо больше времени, чем могли предположить трое висящих на крестах. Или, лучше сказать, двое, потому что мы не знаем, сознает ли Оба происходящее. О чем они говорили до сих пор? Неизвестно. Похоже, между Альфонсо и юношей не возникло симпатии. Возможно, они просто молчали все это время.
Но уже давно, несколько десятков минут, оба напрягают глаза в попытке разглядеть за прожектором свет, или какое-то движение, хоть что-то, означающее приближение шествия. За этот промежуток времени их тревога растет. И хотя эти двое такие разные, тревога, подкрепляемая тишиной, увеличивается в них одинаково, и уже готова прорваться наружу. Оба кажется самым спокойным из троих. Его лицо непроницаемо, он неподвижен и кажется вырезанным из черного дерева. Но, может быть, мы просто не умеем читать это выражение, может быть, у него на родине именно таким должно быть лицо у испуганного человека.
Первым не выдерживает Альфонсо в этой необъявленной борьбе, в этом состязании со страхом, которое мальчики ведут с детства. Следует заметить, что Альфонсо видит юношу, а тот видит Альфонсо только краем глаза, полностью повернув голову влево, Обу же может разглядеть только, повернув голову вправо, чего он до сих пор не делал. Альфонсо хитро пользуется этим, чтобы приписать Обе свои чувства.
Альфонсо: Уже идут, Оба… спокойно, спокойно… конечно, придут. Он беспокойнее, чем ребенок. Они придут и отдадут тебе часы. Должен же ты заработать эти деньги… приезжают сюда и претендуют на кучу всего… из-за этого и живут впроголодь, потому что думают, что им все с неба свалится. С неба только дерьмо валится, хорошенько это запомни… Хотя в какой-то степени ты прав. Дышать невозможно. Не так уж много ума надо, чтобы привязать руки, посмотри сюда… Эта гадина могла бы и сообразить, достаточно было планку сделать на двадцать сантиметров повыше… Потому что если бы она предупредила, что все это время придется ждать, то, как бы ни так, за три-то копейки… она сказала, на часок… как же, на часок… сейчас уже… сколько сейчас?
— Как минимум три часа прошло.
— Вот почему у меня руки болят! Висеть три часа, как свиньи! Сделай так, чтобы она вернулась, и я ей накостыляю.
— Кто сделай?
— Что?
— Ты сказал «сделай так»… кто это должен сделать?
— Мне плевать. Она сказала, что не вернется. Сказала или нет?
— Не знаю.
— Как не знаешь? Она сказала: я заканчиваю и ухожу. И барабан она тебе обещала только завтра отдать.
— Придет кто-нибудь другой.
— Да, но кто? Сколько это шествие будет идти? Я же здесь не один, у меня еще ответственность за подчиненного… Она говорила: я тороплюсь, я тороплюсь, а прошло три часа. Куда же это она торопилась?
— Что ты хочешь от меня?
— Это твоя подруга. Ты же ее трахнул…
— Сделай одолжение, прекрати. Это мое дело.
— Ну а что тут такого? Какое мне дело до того, что ты ее трахнул? Я понимаю, если бы я сказал… я, например, имел самых красивых женщин. Когда был агентом Ронни, певца. Ты знаешь, кто такой Ронни? Я шатался с ним и трахался гораздо больше него, потому что ему петь надо было, у него столько времени не было, сколько у меня.
— Меня это не интересует
— Ну и времечко было! Если кому рассказать… никогда не знал, с кем рядом проснусь… Ронни… он плохо кончил, бедняга… посмотришь на него сейчас, он похож на старика… а ты знаешь, сколько этому Ронни, лет? Тридцать шесть. Но он творил, что хотел… а тут я его встретил, примерно год назад. Он парковался на одной из моих стоянок. Я ему говорю: привет. Он сделал вид, что не слышит, и поехал дальше. Эй, Ронни, это я, Альфонсо… Куда там, так дал по газам, что даже голоса моего не слышал. Видел бы ты, в каком состоянии у него машина. Вся битая… Подумать только, ведь он должен был участвовать в фестивале в Сан Ремо, ему уже и песню предложили… Ну, кто ж его поймет… Хорошо, я убрался вовремя. Когда начал замечать, что он не дотягивает до конца вечера, я с ним распрощался… а ты не знаешь Ронни?
— Никогда не слышал.
— Эта песня… Кружись, балерина, в музыкальной шкатулке… помнишь ее?
— Нет.
— Кружись, твои пальцы как ветер… видишь, он головой кивает? Даже Оба ее знает. Он слышал ее в Африке… а сейчас, Оба, прекрати дергаться, ты меня нервируешь… У этих мужества никакого… это только кажется, потому что они строят из себя невесть что, а при ближайшем рассмотрении ничего из себя не представляют. И войны они всегда все проигрывали. Эй, чтобы тут выдержать, нужно мужиком быть. Ронни так всегда говорил. Знаешь, один раз он пел в зале на десять тысяч мест. Ты представляешь, что значит подать голос перед публикой из десяти тысяч человек? И при этом у него голос даже не был поставлен. Клянусь, с того раза я его зауважал. Он хоть и был ублюдок, и при удобном случае рад был тебя облапошить, но в таких вещах был достоин восхищения.