Зверобой (Художник Г. Брок)

Купер Джеймс Фенимор

Юдифь начала с самых ранних писем, и это помогло ей понять заключавшуюся в них историю, ибо они были заботливо подобраны в хронологическом порядке, и всякий, взявший на себя труд просмотреть их, узнал бы печальную повесть удовлетворенной страсти, холодности и, наконец, отвращения. Лишь только Юдифь отыскала ключ к содержанию писем, ее нетерпение не желало больше мириться ни с какими отсрочками, и она быстро пробегала глазами страницу за страницей. Скоро Юдифь узнала печальную истину о падении матери и о постигшей ее каре. Она увидела, что день ее собственного рождения указан совершенно точно, и даже узнала, что красивое имя, которое она носила, было дано ей отцом, личность которого оставила такой слабый след в ее памяти,

что это было скорее похоже на сон. Это имя не было вычеркнуто из текста писем, так как, очевидно, ничего нельзя было выиграть, устранив его. О рождении Гетти упоминалось лишь однажды, и на этот раз имя было дано матерью. Но еще задолго до этого появились первые признаки холодности, предвещавшие последовавший вскоре разрыв. С этой поры мать, очевидно, решила оставлять у себя копии своих собственных писем. Копий этих было немного, но все они красноречиво говорили о чувствах оскорбленной любви и сердечного раскаяния. Юдифь долго всхлипывала над ними, пока, наконец, не была вынуждена отложить их в сторону; она буквально ослепла от слез. Однако вскоре она снова принялась за чтение. Наконец ей удалось добраться до последнего письма, которым, по всей вероятности, обменялись ее родители.

Все это заняло около часа, ибо пришлось просмотреть более сотни писем и штук двадцать прочитать с первой строчки до последней. Теперь проницательная Юдифь знала уже всю правду о своем рождении и рождении Гетти. Она болезненно содрогнулась. Ей казалось теперь, что она отрезана от всего света и что ей остается лишь одно — прожить всю свою жизнь на озере, где она видела столько радостных и печальных дней.

Оставалось просмотреть еще несколько писем. Юдифь обнаружила, что это переписка между ее матерью и неким Томасом Хови. Все подлинники были тщательно подобраны, каждое письмо лежало рядом с ответом, и, таким образом, Юдифь узнала раннюю историю отношений между этой столь неравной четой гораздо более полно, чем хотелось ей самой. К изумлению — чтобы не сказать к ужасу — дочери, мать первая начала делать намеки на возможность брака, и Юдифь была почти счастлива, когда она заметила некоторые признаки безумия или, по крайней мере, болезненного настроения в ранних письмах этой несчастной женщины. Ответы Хови были грубы и безграмотны, хотя в них явственно сказывалось желание получить руку женщины, обладающей необычайными личными достоинствами. Все ее минувшие заблуждения он готов был позабыть, лишь бы добиться обладания той, которая во всех отношениях стояла неизмеримо выше его и, кроме того, по-видимому, имела кое-какие деньги. Последние письма были очень немногословны. В сущности, они ограничивались краткими деловыми сообщениями; бедная женщина убеждала отсутствующего мужа поскорее покинуть общество цивилизованных людей, которое, надо думать, было столь же опасно для него, как тягостно для нее. Но одна случайная фраза, вырвавшаяся у матери, разъяснила Юдифи мотивы, побудившие ее выйти замуж за Хови, или Хаттера: мотивы эти сводились к злопамятности, которая часто заставляет людей обиженных причинять себе еще больший вред с целью отомстить человеку, от которого они пострадали. У Юдифи было достаточно черт, схожих с матерью, чтобы она могла понять это чувство.

Здесь заканчивалось то, что можно назвать исторической частью найденных документов. Однако между разрозненными отрывками сохранилась старая газета с объявлением, обещавшим награду за выдачу нескольких пиратов, в числе которых был поименован Томас Хови. Девушка обратила внимание на это объявление и на это имя, потому что и то и другое было подчеркнуто чернилами. Среди других бумаг не нашлось ничего, что помогло бы установить фамилию или первоначальное местожительство жены Хаттера. Все даты, подписи и адреса были вырезаны, а там, где в тексте писем встречалось сообщение, могущее послужить ключом для дальнейших поисков, оно было тщательно вычеркнуто. Таким образом, Юдифь увидела, что все ее надежды узнать, кто были ее родители, рассыпаются прахом и что ей придется в будущем рассчитывать только на самое себя. Воспоминания о манерах, беседах и страданиях матери заполняли многочисленные пробелы в исторических фактах, которые предстали теперь перед ней достаточно ясно, чтобы отбить всякую охоту к погоне за новыми подробностями. Откинувшись на спинку стула, девушка попросила своего товарища закончить осмотр других предметов, хранившихся в сундуке, потому что там могло отыскаться еще что-нибудь важное.

— Пожалуйста, Юдифь, пожалуйста, — ответил терпеливый Зверобой, — но если там найдутся еще какие-нибудь письма, которые вы захотите прочитать, то мы увидим, как солнце снова взойдет, прежде чем вы доберетесь до конца. Два часа подряд вы рассматриваете эти клочки бумаги.

— Из них я узнала о моих родителях, Зверобой, и это определило план моей будущей жизни. Надеюсь, вы простите девушку, которая читает о своем отце и матери, и вдобавок в первый раз в жизни. Очень жалею, что заставила вас ждать.

— Не

беда, девушка, не беда! Поскольку речь идет обо мне, не имеет большого значения, сплю я или бодрствую. Но хотя вы очень хороши собой, Юдифь, не совсем приятно сидеть так долго и смотреть, как вы проливаете слезы. Я знаю, слезы не убивают, и многим людям, особенно женщинам, полезно бывает иногда поплакать. Но все-таки, Юдифь, я предпочел бы видеть, как вы улыбаетесь.

Это галантное замечание было вознаграждено ласковой, хотя и печальной улыбкой, и затем девушка вновь попросила своего собеседника закончить осмотр сундука. Поиски, по необходимости, заняли еще некоторое время, в течение которого Юдифь собралась с мыслями и снова овладела собой. Она не принимала участия в осмотре, предоставив его всецело молодому человеку, и лишь рассеянно поглядывала иногда на различные предметы, которые он доставал. Впрочем, Зверобой не нашел ничего, представляющего значительный интерес или особенную ценность. Две шпаги, какие тогда носили дворяне, несколько серебряных пряжек, несколько изящных принадлежностей женского туалета — вот к чему сводились самые ценные находки. Тем не менее Юдифи и Зверобою одновременно пришло на ум, что эти вещи могут пригодиться при переговорах с ирокезами, хотя молодой человек предвидел здесь трудности, которые не были столь ясны девушке. Между ними возобновился разговор именно на эту тему.

— А теперь, Зверобой, — сказала Юдифь, — мы можем поговорить о том, каким образом выручить вас из рук гуронов. Я и Гетти охотно отдадим любую часть того, что хранится в сундуке, или даже все целиком, лишь бы выкупить вас на волю.

— Ну что ж, это великодушно, это очень щедро и великодушно. Так всегда поступают женщины. Когда они подружатся с человеком, то ничего не делают наполовину, но готовы уступить все свое добро, как будто оно не имеет никакой цены в их глазах. Однако хотя я благодарю вас обеих так, как будто сделка состоялась и Расщепленный Дуб или другой какой-нибудь бродяга уже стоит здесь, чтобы скрепить договор, существуют две важные причины, по которым договор этот никогда не будет заключен, а потому лучше сказать все начистоту, чтобы не пробуждать неоправданных ожиданий у вас или ложных надежд у меня.

— Но какие же это причины, если я и Гетти согласны отдать эти мелочи для вашего спасения, а дикари согласны принять их?

— В том-то и дело, Юдифь, что хотя вам и пришла правильная мысль, однако она здесь совсем неуместна. Это все равно как если бы собака побежала не по следу, а в обратную сторону. Весьма вероятно, что минги согласятся принять от вас эти вещи или всякие другие, которые вы можете предложить им, но согласятся ли они заплатить за них — это другое дело. Скажите, Юдифь: если бы кто-нибудь велел вам передать, что вот, мол, за такую-то и такую-то цену он согласен уступить вам и Гетти этот сундук со всем, что в нем находится, сочли бы вы нужным ломать голову над такой сделкой или тратить на нее много слов?

— Но этот сундук со всем, что в нем находится, уже принадлежит нам. Чего ради снова покупать то, что и так считается нашей собственностью!

— Совершенно так же рассуждают минги; они говорят, что сундук уже принадлежит им, и никого не хотят благодарить за ключ.

— Я понимаю вас, Зверобой; но все же мы еще владеем озером и можем держаться на нем, пока Непоседа не пришлет сюда солдат, которые выгонят врагов. Это вполне возможно, если вы останетесь с нами, вместо того чтобы вернуться обратно и снова отдаться в плен, как вы, по-видимому, собираетесь.

— Если бы Гарри Непоседа рассуждал таким образом, это было бы совершенно естественно: ничего лучшего он не знает и потому вряд ли способен чувствовать и действовать иначе. Но, Юдифь, спрашиваю вас по совести: неужели вы могли бы по-прежнему уважать меня, как, надеюсь, уважаете теперь, если бы я позабыл данное мною слово и не вернулся в индейский лагерь?

— Уважать вас больше, чем теперь, Зверобой, мне было бы нелегко, но я уважала бы вас ничуть не меньше. За все сокровища целого мира я не соглашусь подстрекнуть вас на поступок, который изменил бы мое теперешнее мнение о вас.

— Тогда не убеждайте меня нарушить данное слово, девушка. Отпуск — великая вещь для воинов и для таких лесных жителей, как мы. И какое горькое разочарование испытали бы старый Таменунд и Ункас, отец Змея, и все мои индейские друзья, если бы я опозорил себя, выйдя в первый раз на тропу войны! Совесть — мой король, и я никогда не спорю против ее повелений.

— Я думаю, вы правы, Зверобой, — печальным голосом сказала девушка после долгого размышления. — Такой человек, как вы, не должен поступать так, как поступили бы на его месте люди себялюбивые и нечестные. В самом деле, вы должны вернуться обратно. Не будем больше говорить об этом. Если бы даже мне удалось убедить вас сделать что-нибудь, в чем вы стали бы раскаиваться впоследствии, я бы сама пожалела об этом не меньше, чем вы. Вы не вправе будете сказать, что Юдифь… Ей-богу, не знаю, какую фамилию я теперь должна носить!