Звезда и старуха
Шрифт:
Действительно, пора передохнуть.
Одетт довольно долго не выходила из гримерной. Наконец вернулась на сцену и возвела глаза к колосникам, словно возносила молитву, просила о милости. Наверное, все вокруг молились вместе с ней – как иначе объяснить их молчание и отсутствующий вид?
Вернувшись с небес на землю, на сцену, к людям, она блаженно улыбнулась. И всем стало ясно, что боги вновь к ней благосклонны. Откуда ни возьмись, примчалась любимая лошадка постановщика, веселая каурка, стуча копытами, потряхивая гривой, звеня уздечкой. Восторг, головокружение, транс. В Одетт таинственным образом уживались смешливая маленькая девчонка, дикарь и шаман.
И такой талант потрачен на трехгрошовую музыку!
Антракт в артистической. Одетт опьянела от музыки и от вновь обретенной себя самой.
– Я встретил тебя [87] …
Одетт играла в императрицу Евгению. Громко пела в мобильный будто в микрофон.
87
Одетт напевает песню Эдит Пиаф «Fascination» («Слепая любовь»).
– Ты слышишь меня, моя дорогая Жозефина?
Она запела опять, вальсируя:
Я встретил тебя, просто встретил тебя,А ты не взглянула тогда на меня,Но я полюбил тебя сразу,До ре ля в моем сердце огонь ты зажгла…Забывая слово, Одетт-Евгения вместо него пела названия нот и тут никогда не ошибалась – в сольфеджио ей не было равных.
Евгения вовлекла Жозефину в танцевальный марафон красавиц всех империй, Корнуолла и Корнуай [88] . В одной руке она держала мобильный, а другую положила на плечо Даниэль, неожиданно превратив ее из феи в кавалера.
88
Корнуай – название юго-западной части Бретани совпадает с французским названием Корнуолла, поскольку считается, что эта область была заселена выходцами с Британских островов.
Ты счастье, блаженство мое и судьба…
Вальс Одетт распространился как моровое поветрие. Ее пение разнеслось по Театру благодаря громкой связи и всех всполошило. Не меньше двух десятков человек, в том числе бухгалтер, администратор, обе ассистентки, помреж, звукорежиссер, осветитель, рабочие сцены, побросав все дела, сбежались в фойе и стали хором, на этот раз не греческим, а эстрадным. Да что там хором – оркестром! Художник-сценограф вынул из футляра свой охрипший саксофон, осветитель сбегал за трубой, лежавшей у него в багажнике, бухгалтер перевернул пустую пластиковую урну, и получился барабан, постановщик ритмично хлопал в ладоши: раз, два, три… Одетт между тем чуть ли не чечетку отбивала, хотя, возможно, я слегка преувеличиваю.
Постановщик застучал по краю стола:
…тебя одну…
…бесконечно люблю…
…тебе я дарю…
…всю душу мою…
В лучшем случае он бормотал обрывки фраз, но зачастую обходился банальным:
…ла-ла-ла-ла-лааа…
Увы, он не помнил слов ни одной известной всем песни…
Рука Одетт соскользнула с плеча Даниэль и забегала по клавиатуре невидимого аккордеона, с которым она не расставалась. В другой она по-прежнему сжимала включенный мобильник, дирижируя большим символическим оркестром Театра, вернее, театрального фойе. Императрица в мгновение ока сбросила груз лет, да и вообще о каком грузе речь?
Поверь, без тебя не прожить мне и дня…
Неподражаемо! Все в полнейшем восторге, даже администратор выпил за здоровье звезды.
Постановщик блаженно улыбнулся и закрыл глаза, мысленно посылая поцелуй своей любимой Мартине, танцующей вместе с ними с мобильным в руке на расстоянии двадцати пяти километров от Театра.
Ему вдруг захотелось, чтобы и сын здесь вальсировал тоже. Ли-он.
Они так увлеклись, что совсем позабыли о времени. Между тем был уже поздний вечер и все рестораны закрылись. Вместе не поужинаешь.
– Ну уж нет, – заявила Одетт. – Я сейчас все устрою.
И сразу позвонила в полицию – к чему мелочиться?
– Они знают, что я в городе, и не откажутся помочь.
Действительно, страж порядка немедленно отыскал ресторан, где готовы принять императрицу со свитой, едва услыхал ее имя. Быть знаменитостью не так уж плохо!
Хозяин встретил их у порога с бутылкой шампанского:
– Я и мечтать не мог, что вы пожалуете к нам!
Весь персонал с хозяином во главе выстроился в надежде получить автограф, прикоснуться к звезде, поцеловать ее. В ответ Ее Аккордеонное Величество неутомимо повторяла избитые искренние формулы признательности, одни и те же, слово в слово. Она счастлива, что ей довелось побывать здесь. Бретань прекрасна. Их теплый прием растрогал ее до слез… И все в таком духе. Думаете, она кривила душой? Ничего подобного! Королева всегда безупречна и правдива. Одетт – самый прямой и непосредственный человек на свете, двуличность совершенно ей чужда. Ни тени раздвоения, никакого зазора между ее натурой и фактурой. Звезда одаривает безо всякой задней мысли, без цели и умысла. Сияет просто потому, что такова ее природа. Звезда очевидна как истина, она есть – и все, так что хозяин ресторана мог доверять ей полностью.
Только постановщик решил, что ему наконец-то удалось разгадать секрет звездной магии, как смысл происходящего от него ускользнул.
А что, если аура – неделимая неуловимая сущность, которая исчезает, умирает при любой попытке изучить ее и объяснить?
Постановщик оказался в стороне от всеобщего веселья, да и нить рассуждения потерял.
Фирменным блюдом ресторана была запеченная рыба «старая жена». Одетт радостно воскликнула:
– Старая? В самый раз для меня!
Редкий случай, когда она позволила себе посмеяться над собственным преклонным возрастом.
По своему обыкновению, звезда разразилась нескончаемым потоком историй. Когда подали рыбу, она как раз поднялась, запела, заиграла на воображаемом аккордеоне, перемежая песни комментариями. Никто не превзошел бы ее в искусстве сплетать воедино речь, пение, ритм. Одна Одетт им владела.
Настоящая Одетт во всей красе сводила всех с ума.
С обочины веселья и логики подал реплику постановщик:
– Ну почему, почему ты не желаешь перенести на сцену всю эту живую красоту? Ведь сейчас ты делаешь именно то, о чем я тебя просил: спела в фойе Театра вальс Пиаф, сыграла на аккордеоне, рассказала яркую историю из своей жизни, что-то сымпровизировала, начала говорить под аккомпанемент, еще одна история, снова инструментальное соло, потом опять рассказ, игра на призрачном инструменте… Ты же способна все на свете сплавить воедино и превратить в музыку! Ты…
Одетт резко прервала его восторженный монолог: