Звезда и старуха
Шрифт:
Походя отвесила пощечину социалистам, пощечину звукорежиссеру, пощечину постановщику, который сидит по воскресеньям в кафе. Да она в открытую издевается! Или у него опять паранойя? Неважно, какая разница!
ОК, ухожу-ухожу. Он направился к двери. Нет, останься, я не договорила, мне нужно кое-что с тобой обсудить. Одетт его окликнула. Он вернулся. Она указала на край постели: садись! Постановщик неохотно послушался, присел, готовый в любую минуту сорваться и убежать. Знал, что ему не понравится то, что она сейчас скажет.
Началась нравоучительная доверительная беседа:
– Мой мальчик, – когда старушка восьмидесяти
«Это не ты меня выбрала», – сварливо проворчал про себя постановщик.
– Мне сказали, ты заслуживаешь полнейшего доверия. После нашего спектакля о тебе будут говорить: «Он работал с Одетт», – моя слава ляжет на твои плечи…
«Мертвым грузом она ляжет, камнем, двумя булыжниками: Одетт и провал спектакля. Надо мной все смеяться будут, пальцами тыкать. Недавно директор Театра сказал, что у него в голове не укладывается, зачем мне понадобилось взваливать на себя такую ношу, то есть приглашать тебя!»
– Будь осторожен, мальчик, моя слава – нелегкий груз. Она бросит причудливую двусмысленную тень на твою репутацию постановщика…
«Вот и я о том же».
– Прежде ты ставил оперы Моцарта, Россини, Булёза [82] – своих любимых композиторов – и вдруг после них согласился работать со мной? Странный выбор! Заметь, я назвала Булёза, но, может быть, это были другие современные композиторы, я не помню имен, мне на них плевать, все они унылые зануды…
82
Пьер Булёз (1925) – французский композитор, дирижер, ученик Мессиана и Лейбовица, писал музыку на сюрреалистические стихи Рене Шара.
«А ты уверена, дорогая Одетт, что твоя хваленая программа не занудна и не скучна?»
– Будь осторожен, мальчик, я не безымянна, я известна. Имя «Одетт» оставит пятно. Камнем, булыжником утянет тебя на дно. Многие скажут, что ты сбился с пути, вывалялся в грязи, угодил в канаву. Не спорь, я знаю, что думают обо мне в твоей среде, там эстрада считается пошлостью и бесчестьем…
«Но я-то считаю иначе, и верное тому доказательство…»
– Не возражай, я пока не выжила из ума и знаю, что ты еще вернешься к своей классике и авангарду. Что поделаешь, ты это любишь, ты этим живешь. Но сейчас мы работаем вместе, и я хочу сказать тебе одну важную вещь: мой спектакль ты поставишь по законам эстрады, безо всяких мудреных штучек! Из Одетт авангард не слепишь. Тут звезда решает – не постановщик.
Коротко и ясно. Primo [83] : ты не автор, не режиссер, ты просто-напросто постановщик! Deuxio [84] : вращайся вокруг, опекай меня, обслуживай, другого тебе не дано.
Окончив проповедь, Одетт надела наушники, подключила походный «спенсер» в гнездо с буквой «S» и заиграла беззвучно, сосредоточенно, увлеченно, будто никакого постановщика не было в номере.
Уходя, он слышал глумливую броскую поющую гирлянду:
83
Primo – во-первых (лат.).
84
Deuxio – во-вторых (лат.).
Ми ре ми ре ми си ре до ля, до ми ля си, ми соль си до…
Постановщик вернулся в бистро «На рейде». Передал Мишлин весь разговор, пожаловался, как звезда его звезданула. Ничего не утаил: то она не выжила из ума, то выжила, и вдобавок ослепла и очерствела…
– Она все равно великая, – назидательным тоном, вторя Одетт, изрекла Мишлин.
Мишлин – истина в последней инстанции, кто бы сомневался!
За 4 дня до премьеры
В воскресенье не было репетиции, значит, в понедельник не будет звука. Новый закон природы. Сутки никто не притрагивался к микшерному пульту, однако все нарушено, расстроено, гул, резонансы, уши вянут, мы опять ничего не слышим и не понимаем. Настраиваем, перенастраиваем, расстраиваемся сами, расстраиваем других, психоз паразитирует на акустике, создает помехи, уничтожает лад между людьми. Бесконечные повторы, рецидивы, обострения, громче, еще громче, нет, все заново, мы на грани нервного срыва.
Не только финансовые круги нуждаются во взаимном доверии.
С грехом пополам баланс найден, калибровка завершена, Одетт принялась за старый репертуар и давай все путать – тональности, репризы, ноты, – фальшивить, спотыкаться на каждом шагу.
Репетиция псу под хвост, настроение ни к черту, ужасно!
Постановщик объявил перерыв. Одетт догадалась почему. Стала сопротивляться:
– Нет, продолжим, сейчас все наладится.
Он настаивал: хватит!
Осветитель обесточил зал. Прожекторы погасли, звук умолк, только безжалостная неоновая подсветка осталась. Лица стали зеленоватыми, мертвенно-бледными. Лицо Одетт в особенности.
Он проводил ее до гримерной.
– Одетт, нужно отменить спектакль.
– Одетт никогда не отменяла выступлений и теперь не отменит!
Постановщик спорил, горячился, приводил разумные доводы, как будто логика могла помочь… Одетт запаниковала. Накануне она сама проявила беспощадную несокрушимую жесткость, а теперь сникла, раскисла.
– Одетт, тебе же лучше, разойдемся вовремя полюбовно.
Он пытался уговорить ее, убедить, а она в ответ умоляла его, бесконечно твердила будто заговор, будто молитву:
– Отменишь – убьешь меня, отменишь – убьешь меня…
Иногда человек впадает в транс из детского каприза.
Прошло немало времени, а уговоры так ни к чему и не привели.
Одетт сидела, напряженно выпрямившись. Она застыла, одеревенела, только губы жалко дрожали. От усталости и безысходности ее молитва превратилась в глухой упрямый назойливый речитатив:
– Отменишь – убьешь меня, отменишь – убьешь меня…
Постановщик поднес руку Одетт к губам. Стал гладить звезду, утешать как маленькую.