Звезда королевы
Шрифт:
Весна медленно переливалась в лето, все цвело кругом, все радовало взор и сердце, и Маша едва не прослезилась, увидав хорошенькую девушку, которая сидела при дороге на камне и чесала гребнем длинную, шелковистую шерсть белой козочке. Это была ожившая сказка о прекрасной Франции, и Маша долго еще высовывалась из окна, пытаясь поймать взором прелестное видение.
Однако следует сказать, что не обходилось и без прозы жизни. Миновал день езды, когда в petite ville [86] дорогу, идущую глубокой лощиной, неожиданно перегородил деревянный желоб, посредством которого у Марны подавалась вода наливной мельнице, стоявшей по ту сторону дороги. Высота подпор этого сооружения предусматривала разве что высоту воза с сеном, но для не в меру нагруженной кареты,
86
Городке ( фр.).
Кучер Васенька едва успел натянуть поводья, прежде чем водоточивое общественное сооружение оказалось покалеченным обильною поклажею, а это, конечно, принесло бы путникам множество ненужных неприятностей. Да и так-то без досадных хлопот не обошлось: весь багаж пришлось снимать с крыши дормеза и заново увязывать на запятках кареты. Дело сие было долгое, а позади дормеза уже выстроилось несколько телег, желавших проехать тою же дорогою. Егорушка хотел было за мелкую монету нанять двух-трех крестьян для подмоги, однако Данила с несвойственной ему решительностью воспротивился:
— Народишко чужой, ушлый: порастащут добро господское — и ахнуть не успеем!
Однако спустя час тяжкого труда Данила сделался уже менее несговорчивым. Маша поражалась, как вообще удалось всю эту гору возвести на крыше дормеза, но там, в немецкой корчме, грузчиков подхлестывала близкая опасность, а здесь такой острастки не было, да и труд отнюдь не облегчился тем, что тяжести следовало не поднимать, а снимать: громоздкие сундуки так и норовили выскользнуть из рук и разбиться вдребезги. Никто из крестьян, обступивших дормез, не изъявлял желания помочь, а на Егорушкины просьбы и щедро предлагаемые монеты люди почему-то отмалчивались и отворачивались. Внезапно какой-то худощавый, стройный молодой человек растолкал толпу, приблизился к карете и без слов принял участие в работе. К нему присоединился еще один — столь сильный, что самые тяжеленные короба снимал и переносил как бы играючи. Обрадованная находкою добрых людей, Маша щедро наградила их, когда дело было все слажено, и тут лица их показались ей знакомыми. Но только встретив быстрый, горячий взор молодого человека, она вспомнила, где видела его: да это же он был на почтовой станции! Вот и спутник его — черноволосый, багроволицый, угрюмый, — он и оказался тем самым силачом. Он принял плату, не произнеся ни единого слова, с тем же тупо-угрюмым выражением лица, а юноша, в ответ на Машины изъявления признательности, сорвал с головы шляпу и не без изящества отвесил поклон:
— Votre oblige, madame! [87]
Карета тронулась, Маша высунулась из окошка.
Толпа крестьян все еще глазела на дормез с тем же замкнутым выражением лиц. Куда подевалась французская веселость, которая привела было путешественников в такой восторг?
Молодой оборванец снова поймал ее взгляд и взмахнул шляпой:
— Adieu! [88]
— Adieu! — невольно улыбнулась Маша в ответ.
87
Ваш покорный слуга, мадам! ( фр.)
88
Прощайте! ( фр.)
Проехали Шалон-сюр-Марн. Теперь Париж был совсем близко — в каком-то дне езды. Франция вновь сделалась прекрасной и сказочной. Вдоль дороги расстилался живописный лес. Птицы пели в листве на разные голоса, и молодые олени играли на обочинах, поросших изумрудно-зеленой травкою.
Однако на душе у Маши было невесело. Воротились прежние опасения и сомнения. Чего уж таиться от самой себя — она до смерти боялась встречи с Корфом, и безысходность будущего не только печалила, но и раздражала ее. Вдобавок Данила, отдохнувший от тяжких трудов и хлебнувший с устатку водочки (с опрометчивого соизволения барыни, о чем она не замедлила горько пожалеть), вдруг снова обратился мыслями к разбойничьей теме, да хорошо, если бы только мыслями! Забыв обычную свою сдержанность, он принялся безудержно вспоминать былые времена, когда и сам входил в разбойничью шайку знаменитого атамана Гришки Вольного. Данила так разошелся, что уже через малое время граф Комаровский осторожно придвинул к себе шкатулку с пистолетами, а Глашенька примерялась, как бы половчее отворить дверцу да успеть выскочить из кареты, хоть бы и на полном скаку, когда придет пора спасать жизнь от сего великого разбойника, который, судя по рассказу, души людские губил бессчетно!
Маша тоже сидела как на иголках. Половина Данилиных баек была пустобрехством, да ее уязвляла не эта опасная похвальба. Сам того не ведая, добродушный Данила таково больно зацепил память своей барышни, что она едва сдерживала слезы. И без того решимость ее встретиться с мужем таяла с каждым лье, а тут еще так внезапно напомнить, отчего произошли все их беды!.. Какое сердце не изойдет досадою и слезами? Вдобавок ко всему Маша вспомнила, что Корф, замкнувшись в своем оскорбленном самолюбии, даже не спросил молодую жену, как и почему приключилась ее роковая беременность, даже не предположил, что она могла пасть жертвою насилия! Ведь она во всей этой истории пострадала ничуть не меньше его — это духовно, а телесных мучений сколько еще приняла?! Чванливому барону и не снилась та боль!.. Так впервые открывала Маша для себя истину о неисцелимом эгоизме мужчин и полном равнодушии их к женщине, пусть они даже всю жизнь тратят на то, чтобы добиться благорасположения прекрасных дам.
Все это не улучшило расположения ее духа, и она не смогла отказать себе в удовольствии грубо прикрикнуть на разошедшегося Данилу и турнуть его прочь из повозки — проветриться на козлах, рядом с Васенькой. Данила осоловело воззрился на нее, ничего не понимая, и в этот миг рядом с правой дверцею дормеза раздался выстрел, а за ним и второй — возле левой дверцы.
— Halte! Стой, стой! — закричали два мужских голоса.
— Разбойники! — прошептал враз протрезвевший Данила.
— Ну вот, накликал! — всплеснула руками Маша, а Егорушка высунулся в окошко, через которое переговаривались с кучером, и приказал:
— Гони во всю мочь! Не останавливайся!
Карета и так не останавливалась, однако лошади, взявшие было отчаянной рысью после выстрела, почему-то замедляли и замедляли бег. Васенька их не погонял: криков его и щелканья кнута не было слышно. Вот карета резко остановилась, и послышался глухой удар, словно наземь упало что-то тяжелое.
— Кучера-то убили… — с изумлением проговорил Данила, но испугаться при сем страшном известии никто не успел: обе дверцы кареты враз распахнулись, и путники увидели двух вооруженных людей, чьи лица были наполовину завязаны черными платками.
Данила и Егор Петрович даже не смогли пикнуть, не то что схватиться за оружие, как были вышвырнуты на дорогу. Следом, в ворохе взметнувшихся юбок, вывалилась Глашенька. Один из нападавших — огромный, кряжистый — вскочил в карету рядом с Машей, а другой, верно, сел за кучера, ибо раздалось пронзительное улюлюканье, защелкал кнут — и лошади понесли.
Маша кинулась было к дверце, но была схвачена за руку с такой силой, что громко закричала от боли. Но тут же другая рука разбойника, сжатая в огромный кулак, оказалась у самого ее лица и грубый, невыразительный голос произнес:
— Silence! [89]
При этом он, верно забывшись, продолжал выкручивать ей руку, и Маша вновь вскрикнула. Кулак разбойника без замаха ткнулся ей в висок. Удар был легкий и почти безболезненный, однако Маша тут же лишилась сознания, рухнула на подушки сиденья и уже не слышала, не видела, как карета вырвалась из лесу и, свернув на каменистую, горбатую дорогу, через полчаса тряской езды въехала по опущенному мосту над заболоченным рвом в полуразвалившиеся ворота одного из тех старинных, заброшенных замков, которые повсюду возвышались на скалах вдоль дороги, точно обглоданные временем скелеты.
89
Тихо! ( фр.)