Звезда моя единственная
Шрифт:
– А теперь, Прохор Нилыч, можно Степаныча позвать? Я у него кое-что спросить должен, – сказал Гриня.
Касьянов глянул так, что Гриня решил – откажет! – но нет, не отказал. Подумал немножко, потом крикнул зычно:
– Степаныч!
И сторож, который, конечно, торчал все это время в сенях и от двери ни на шаг не отступал, вмиг оказался в комнате:
– Звал, Прохор Нилыч?
– Звал, – буркнул хозяин. – Вот этот ферт тебя спросить о чем-то хочет. – Он кивком указал на Гриню. – Ну? Чего замолчал? Говори! Спрашивай!
– Степаныч, ты, когда пружину на часах подтягивал, на циферблат не взглянул? – спросил Гриня.
– Как же не взглянул? Было четыре часа ровно. Я пружину подтянул – часы ударили четыре раза.
– Ну вот видите? – улыбнулся Гриня. – Я в четыре дома был. А Петька говорит, он-де в четыре меня в Гостином дворе видел! Пока я деньги взял, пока воды попил да краюху хлеба схватил… Только к пяти снова добежал до Гостиного, в это время и Петьку нашел рядом с возчиком. Как же я сразу не смекнул, что это за возчик был…
– А что это за возчик был? – насторожился Прохор Нилыч.
– Да то, что это не простой возчик был, а Петькин сообщник, – пояснил Гриня. – На его повозке целая гора узлов да мешков была навалена. Видимо, все то, что раньше в ваших сундуках лежало.
– Ну и дурак же Петька! – воскликнул Степаныч и аж руками всплеснул. – Запросто мог с награбленным барахлом скрыться, так нет, захотел на другого свою вину свалить – вот и попался!
– Никто еще никуда не попался, – мрачно проговорил Прохор Нилыч, однако тон его был скорее растерянным, чем яростным. – Почем я знаю, может, вы со Степанычем сговорились и врете теперь – насчет четырех часов?
– Да?! – возопил оскорбленный в лучших чувствах Степаныч. – А Пелагея Прохоровна, значит, тоже с нами сговорилась?!
– Какая такая Пелагея Прохоровна? – изумленно проговорил Прохор Нилыч.
– Да она, чать, одна у нас тут! – с откровенным ехидством ощерился Степаныч. – Я ее сразу узнал, дочку твою, Пелагею Прохоровну, лишь только она вбежала в столовую и говорит: «Ой, Степаныч, как хорошо, что ты часы починил! Я услышала, как они бьют… а что, послышалось мне, будто Гриня тут был?» Ну, я сказал, мол, был только что и к себе пошел, а она понурилась вдруг… А я ей говорю: что такая печальная, душа моя? Или обидел кто? А она говорит – нет, никто не обидел, только с отцом поссорилась. Мол, к ней нынче в Летнем саду аж четверо присватывались, а она отцу твердо сказала, что ни за одного из них не пойдет, тот вовсю рассердился. Я и руки врозь: почему-де-не пойдешь-то?! А потому, говорит она… И тут мимо Гринька пробежал. Пелагея Прохоровна так и ахнула, аж за сердце схватилась, а потом говорит мне упавшим голосом: «Вот поэтому, дескать, и не хочу я за другого!» Ну, я и сам все понял, – заключил Степаныч печально, но тотчас вспомнил, о чем с самого начала шла речь, воодушевился и воскликнул: – Так что и Пелагея Прохоровна может подтвердить, что Гринька в четыре часа тут был, а значит, Петька и в этом врет как сивый мерин, да и во всем другом тоже. Диву я тебе даюсь, – внезапно возвысил голос Степаныч, – диву даюсь, хозяин, кому ты поверил! Петьке-трепачу! Не ты ли сам сколько раз за голову хватался: чую, мол, облапошивает он меня, обкрадывает, а за руку поймать не могу! Скажешь, не ты? Помнишь, вижу, свои речи… Отчего же ты с первого слова поверил обманщику, а честного парня бесчестишь, да еще на позорный правеж послать норовишь? А? Или ты в уме помутился, Прохор Нилыч?
Гриня столбом стоял. Вот уж не ожидал от Степаныча такого красноречия, такой выходки против хозяина и в свою защиту! Ну прямо частный ходатай по делам! Вот уж не ожидал он откровенного признания Палашеньки! И что теперь будет?!
Прохор Нилыч опустил голову так, что почти коснулся лбом стола, и некоторое время посидел так. Потом из-под длинных седоватых волос, занавесивших ему лицо, прогудел:
– И что же мне теперь делать?
– В полицию пойти, – подсказал Степаныч. – Нет, не для того, чтоб тебя выпороли, – не сдержал он ехидства, – а чтоб скорей схватили Петьку да вышибли из него, куда он товар свез, наглый ворюга. Может, еще хоть что-нибудь из добра удастся вернуть. Вслед за тем пускай его в тюрьму волокут, в Сибирь шлют за воровство и наговор, а ты и имя его забудь, сыщи другого сидельца, вот и весь мой тебе сказ.
Прохор Нилыч поднял голову и посмотрел в Гринины глаза.
– Значит, ты правду говоришь, а Петька налгал? – спросил он сумрачно.
«Оба мы налгали», – чуть не ляпнул Гриня, но, к счастью, вовремя спохватился и просто кивнул.
– Ну что ж… – протянул Прохор Нилыч. – Поверю тебе и вину с тебя сниму… но только при одном условии.
– При каком? – насторожился Гриня.
– Да при таком! Пойдешь с завтрашнего дня ко мне в приказчики, вот при каком. Пойдешь – поверю, что ты истинно о моем добре печешься и блага мне желаешь. Сам же понимаешь, что без хорошего сидельца вся моя торговля псу под хвост скоро пойдет. А не пойдешь… – Лицо Прохора Нилыча потемнело. – Не пойдешь – я вас обоих с Петькой в полицейскую часть погоню! Как пособников! Как шайку грабительскую! И пускай вас вдвоем в Сибирь загонят!
Гриня только глазами хлопнул растерянно. Да неужто это всерьез?!
– Гринька, соглашайся! – заверещал над ухом Степаныч – очень осторожненько заверещал, можно сказать, зашелестел – чтобы Прохор Нилыч не услышал. – Соглашайся! Ты его не знаешь, зато я его знаю, черта этакого! Когда его так переломит, как сейчас переломило, с ним лучше не спорить. Он на все способен! Как бы еще драться не начал. Сколько раз такое бывало, когда чуть что не по его. Норов-то… ух! Потом плакать будет, в ногах валяться, а поздно – руки-ноги переломаны, голова разбита, нос всмятку… Соглашайся, дурень! Тебе же лучше будет!
«Маша знает, где эта лавка, – мелькнуло в Грининой голове. – Она поймет, где можно меня найти! И там поговорить способней, чем когда на стремянке да с мастерком на стене!»
– Я согласен, – сказал он.
Прохор Нилыч и Степаныч довольно переглянулись. Каждый был уверен, что именно ему удалось убедить Гриню. А он уже и думать позабыл про их угрозы: представил себе, как в один прекрасный день откроется дверь и в лавку вплывет она, звездочка…
И счастливая улыбка снова осветила его лицо.
Мэри с легкой усмешкой наблюдала за тем, что творилось с ее фрейлиной и подругой Мари Трубецкой. Оказывается, и она тоже была влюблена в Барятинского! Ах, кто в него только не влюблялся. Самой Мэри смешно было вспоминать свою полудетскую страсть.
С некоторых пор Мэри относилась к жизни совершенно иначе, чем раньше. С некоторых пор она полагала, что знает о жизни все! А если чего-то не знает, о том и знать не нужно. И это все известно каждой взрослой женщине… Нет, просто – женщине. А кто этого не знает, те – девицы. Глупые девицы. Прыщавые, тощие, унылые фарисейки, которые кичатся своей добродетельной стыдливостью. На них просто смотреть противно, на этих бессмысленных дурочек. Ах, как скучно, что во всем свете нет ни единого человека, которому Мэри может доверить свою тайну! Так хотелось бы поболтать с женщиной, настоящей женщиной, понимающей толк в грехе! Такие, конечно, есть в окружении матушки, например, Сесиль Фредерикс, или София Барятинская, или Татьяна Борисовна Потемкина, но разве мыслимо завести с ними разговор?! Это же немедленно станет известно всем! Раньше, если у Мэри появлялась какая-то тайна, которой она не могла поделиться с сестрами или родителями, она нашептывала ее под страшным секретом или мадам Барановой (потом перестала, убедившись, что Жюли все выбалтывает матери), или своим свитским Алексу Фредериксу, Матвею Виельгорскому и преданнейшему из преданных Иосифу Россетти (потом перестала, потому что мальчишки позволяли себе смотреть на нее осуждающе, а она хотела видеть в их глазах только почтение и обожание), или, само собой, доверяла Господу Богу.
В одном из углов комнаты, которую получила недавно Олли, висела картина, подаренная ей ко дню рождения: старик в белом одеянии с красным крестом крестоносца. Под этой картиной стоял аналой с распятием и Евангелием. Здесь все сестры исповедовались, это была их домашняя церковь, и Мэри не могла видеть головы старца, не вспомнив обо всех грехах, в которых она каялась под пристальным взглядом с темной картины. Но о самом главном она молчала и на исповеди, и перед иконами…
То, что случилось между ней и этим случайно встреченным парнем с необыкновенными темными глазами, преобразило ее. В ее теле и душе словно бы отворилась некая дверь, через которую мигом вылетели все до единого бесы, терзавшие, изнурявшие и воистину бесившие ее. Она сразу стала спокойнее, а значит, вела себя куда приличней, чем раньше. Опасливые взгляды молодых офицеров она теперь встречала хоть и игривыми, но совсем не такими манящими, как прежде, взорами. И она научилась оглядывать их лосины не откровенно и жадно, как раньше, а исподтишка, незаметно для окружающих. Теперь она знала, что там спрятано, и это знание весьма ее развлекало. Теперь она поняла, на что была похожа украденная трубка! Нагие чресла Грини, которые доставили ей боль и наслаждение, немедля представали в ее воображении, однако эта картина вызывала не яростное желание, а приятное томление. Первый опыт любострастия произвел на нее слишком сильное, потрясающе сильное впечатление, и повторения его она пока не жаждала. Воспоминания были еще слишком живы… Сейчас она испытывала невероятное чувство превосходства над всеми окружающими. Над мужчинами, которые, конечно, не замедлили бы начать искушать ее на тайный грех, когда б узнали, что она более не девица, а значит, не они будут виновниками разрушения ее невинности, а смогут только получать от нее удовольствие; над женщинами, которые и не подозревают, что и она теперь причастна к их тайнам, к их альковным тайнам; ну и, само собой, над девицами, которые еще ровно ничего не знают о жизни и до смерти боятся того, от чего можно получить такое несказанное наслаждение. Права, трижды права была та героиня стихов Баркова! Мэри очень хотелось перечесть их, но она помнила старинную премудрость: повадился кувшин по воду ходить – там ему и голову сложить. Даже думать не стоит о том, чтобы залезть в кабинет отца! То, что сошло с рук один раз, может не сойти в другой. То же – и о новой попытке выбраться самовольно из дворца… можно было только диву даваться, до чего легко ей все это удалось! Никто даже не заподозрил ничего! Ее словно бы шапкой-невидимкой накрыло! И кровь на рубашку не попала… И она не забеременела. Она обожала детей и с удовольствием представляла себя матерью, но только не от случайного встречного-поперечного же! Повторять рискованный опыт пока не хотелось. Ей нравилось думать, что она может сделать это в любой миг. Гриня, конечно, ждет ее, томится… ну и хорошо, пусть томится и мучается, это обычный удел мужчины. А удел женщины – мучить мужчин!